Стыд остался и после догадки, и больше от этого стыда, чем от боли, простонал, не открывая глаз, Матийцев, когда неловко дотронулся до раны кто-то, закалывая бинт.
— А? Больно?.. Ничего, ничего, мы сейчас… — зашептала виновато Ксения Ивановна, а Кораблев добавил громко и по-докторски шутливым сытым баском:
— Пустяки, совсем пустяки… Гораздо могло быть хуже! Счастлив ваш бог.
«Почему говорят так нелепо: счастлив ваш бог?» — смутно думал Матийцев, все стараясь представить, как он стрелял в себя, и почему в голову, а не в сердце. Обрывки какие-то все показывались и прятались, а никак нельзя было ухватить ничего и вытащить целиком. Почему-то мерещилась этажерка с книгами, и как будто это, было важное и нужное, но что же могло быть важного в этажерке?
И только, когда, собравшись уходить, наставлял Дарьюшку Кораблев, что не нужно отворять окна в спальне, чтобы не беспокоил шум, Матийцев представил вдруг о к н о — в нем огромный шахтерский грязный сапог, и над ним грязную от угля — только белки блестели — склоненную личину Божка, и в несколько терпких мгновений все вспомнил и оглядел комнату разрешенно, ища всех глазами: и доктора, и Ксению Ивановну, и Дарьюшку, — улыбаясь глазами сквозь туманящую боль и мясистому лицу не старого еще Кораблева при лысине спереди и в золотых очках, и фельдшерицыну золотому зубу, который поблескивал и теперь (что-то она приказывала Дарьюшке; она вся была располагающая, добрая, мягкая, тихая), и Дарьюшке, наконец, у которой тоже, казалось, было что-то золотое, кроме золотого сердца, не вспоминалось ясно, что именно, но уверенно почему-то представлялось: было золотое.
Так оглядевши всех, Матийцев растроганно сказал: «Спасибо вам!..» Это и было первое, что он сказал, очнувшись.
В обед зашел к нему Безотчетов. Он чувствовал, видимо, себя несколько неловко около своего младшего помощника, с которым случилось несчастье на одной из его «Елен», и вся белая от марли, ваты и бинтов голова как будто смущала его, но к его приходу Матийцев уже настолько оправился, что мог говорить, хотя и с перерывами и с трудом подыскивая слова. И когда он дал ему понять, что с ним произошло, — конечно, только то, что касалось Божка, — он, улыбнувшись, добавил ему:
— А знаете, одно к одному… ведь у меня ваши деньги украли.
Он знал уже от Дарьюшки, что письма, которые он писал ночью, — синий стыд его, — запрятала она в папку, по привычке приводя утром все в порядок. У нее был уже навсегда заведенный порядок: все бумаги, которые разбросаны бывали на столе, прятать в папку, а которые на полу, — в печь, — это не всегда было кстати, но теперь пригодилось.
— Как? Божок? — удивился Безотчетов. — Или их двое было?.. Значит, вы не нашли Мирзоянца?
— Нет, у меня их в Ростове, а не Божок… Где-то в Ростове… Я вам их, конечно, верну… Пятьсот сорок.
Безотчетов подозрительно посмотрел было на него, но тут же поспешил сказать:
— Ну что же, бывает… Это пустяки. Вы заявили полиции?
— Заявлял, — вспомнил околоточного и улыбнулся тому, что даже не лжет, Матийцев.
— Ну вот… Может быть, и найдут.
— Безразлично, — найдут или нет… А Мирзоянц… Мирзоянцу пошлите: ведь у вас срочный платеж.
— Пустяки…
Безотчетов постучал пальцами и нашел нужным сказать еще несколько слов о Божке. — Но какой же негодяй, — а!
— Знаете ли, напрасно… — поморщился от боли и еще от чего-то Матийцев. — Он не столько негодяй, сколько… спьяну… Его и судить не стоит.
— Нет-с! Это великодушие лишнее… — Безотчетов посмотрел было на него строго, но отвел глаза. — Оставьте такой случай безнаказанным, и тогда…
— О, это — редкий случай, — живо подхватил Матийцев. — Этот случай — редчайший!
— Не скажите!.. На моей памяти это — четвертое нападение на инженера… даже пятое.
И он хотел было рассказать, как, где и когда были нападения на инженеров, но, видя, что сильно утомился Матийцев, простился с ним, а через час Марья Павловна заехала посмотреть раненого и привезла коробку конфет.
С Автономом Иванычем увиделся Матийцев вечером, после наряда. Блестя своими, при лампе очень яркими, глазами, сначала было шумно, а потом шепотом, но выразительным, он рассказывал, как в шахте его жалели, и это растрогало Матийцева, но потом всплыло из памяти, что ведь он его обидел тогда, вот этого, с бравым лицом, с такими густо и прямо и длинно стоящими черными волосами, точно просмоленная дратва, а не волосы. Он извинился конфузливо, что совершенно смутило Автонома Иваныча. Красный, он промямлил что-то, но тут же нашелся:
— Да вы ведь и правы оказались: оно уж тогда вон куда метило, это чудище! Вы-то догадывались, а я нет.
— Оно в кордегардии пока, чудище? — спросил Матийцев.
— Пока здесь… До следователя, что ли, или… вообще, урядник им ведает.
— Голубчик, знаете ли что?.. Нельзя ли устроить, чтобы его сюда, — просительно улыбнулся Матийцев.
— Что вы?.. Мало вам? — удивился было штейгер, но, видя, что Матийцев имеет какую-то цель, добавил: — Устраивать тут и нечего: сказать просто уряднику, и приведут.
— Скажите, голубчик.
Автоном Иваныч обещал.
Положительно, это была какая-то неприкрытая радость для Матийцева, точно свиданье с любимой, когда на другой день по топоту многих ног в прихожей и коридоре он догадался, что привели Божка. С ним пришел и урядник — побоялся ли он отпустить коногона с двумя казаками из рудничной стражи или хотел послушать, о чем будет говорить с ним инженер, но он вошел первый в спальню Матийцева, толстый, с простовато-хитрым черноусым лицом, остановился в дверях и доложил по-строевому:
— Ваше благородие, арестованного доставил.
— Сюда его, конечно, — заторопился Матийцев, — а вы…
— Конвой с ним будет.
— Нет, именно не нужно. Пусть один он… а вы… ну, посидите там где-нибудь… это недолго.
Урядник понятливо кивнул головой, и Божка ввели и притворили за ним дверь, но уходящих от двери ног не слыхал Матийцев.
Божок стоял молча у порога прямо против изучающих, чрезмерно внимательных глаз Матийцева, и смотрел на него по-своему, по-прежнему, глубоко исподлобья. Теперь это был как будто несколько не тот Божок: всегда он был черный и грязный или почище, но пьяный, теперь же одет он был в ту же праздничную куртку из полосатого рыжего Манчестера, как и в воскресенье, шестого мая, но был трезв, поэтому лицо у него посветлело, осмыслилось, и явная правда была в том, что говорили о нем шахтеры: «Рожей не очень удался, зато фигу-ра!..» Теперь, отвыкая от низкого штрека, он выпрямился за эти 2–3 дня, и уж не так сгибались ноги в коленях и спина: показался громаден. Без картуза его тоже никогда не видел Матийцев, теперь, оказалось, у него были светлые волосы, способные к причесу на косой пробор, а около глаз, тоже светлых, появились жалостливые бабьи складки, может быть от вида бессильно лежавшего тела и забинтованной, как в чалме, головы… И что особенно бросилось в глаза Матийцеву, как будто новое в нем, чего он не замечал так ясно раньше, — это руки его, тяжело висевшие по бокам, огромные, как рачьи клешни, — каждая ладонь вдвое больше лица.
— Ну, — сказал, наконец, Матийцев, пропустив наружу и опять поспешно убрав невольную улыбку. — Ты что?.. Как?..
— Простите, господин инженер, — бормотнул Божок.
От какой-то невнятной еще радости, как-то ни с чем не сообразной, но уже владевшей всем его существом, Матийцев невольно закрыл глаза и так, тяжело дыша, лежал несколько длинных мгновений, пока не сказал шутливо:
— Это ты меня здорово ляпнул!
Божок переступил с ноги на ногу, вздохнул, помял в руке картуз — синий, с надорванным козырьком, — какой и тогда ночью был на нем, и промолчал, а Матийцев уперся глазами в его руки, — руки, которые ночью поднялись на него, поймали за колено, сдернули с окна на пол… ну и руки ж были! Большие пальцы оттопырились вершка на два, кажется, и в кулак не могли они сжаться как следует — так много было между ними и остальной ладонью упругого, жесткого, чугунного мяса.
И улыбнулся этим рукам Матийцев.
— Ишь, лапищи! — и вдруг нахмурился. — Ты что, убить меня прилез тогда, а, Божок?
— Вот истинный крест — с места не сойти!.. — Божок замотал лапищей перед лицом, глаза от явного испуга стали чуть шире и темнее, и челюсть дрогнула. Потом вдруг, остановясь, точно неопровержимая мысль осенила: — Барин! Какая же бы мне от этого польза, если бы я?.. — сказал и даже присел в коленях и рот открыл.
— Пользы-то, конечно, пользы никакой… Ты на меня зол был, поэтому, может быть…
— Да я ж выпивши был, истинный крест!.. Хiба же я шо помню?
— Ну, однако ж, окно-то мое ты нашел?
— Да это я на светло пошел… По всех казармах спать полягалы, гляжу, — светло горит…
— Постой-ка, а «Матаню» какую-то это не ты ли пел? — ясно припомнил вдруг его, именно его дикий голос Матийцев.