выпить до дна, а потом взять кубок себе в дар.
Венецианец с почтением принял подарок, подивившись его немалому весу, заглянул в него и тут же понял, что если выпьет всё до дна, то больше уже не сможет сделать ни шагу. Иоанн увидел перепуганные глаза гостя и весело рассмеялся. Потом сказал длинную фразу, из которой разволновавшийся посол понял лишь, что его подбадривают, призывают не бояться опасностей и не обижать хозяев.
Контарини поднёс тяжёлый кубок к губам и принялся медленно, по глотку пить, оттягивая роковую минуту своей гибели или позора. Один глоток, второй, пятый... Заполненный едой желудок, казалось, вот-вот лопнет, перед глазами начинали качаться лики гостей. Он оторвался от края посудины и заглянул внутрь, ему показалось, что содержимое её почти не уменьшилось. Гость жалобно посмотрел на хозяина, взглядом умоляя спасти его. Иоанн посочувствовал ему и сделал знак одному из стоящих рядом дворян. Тот забрал кубок у гостя, спокойно допил его содержимое и вернул назад. Счастливый Контарини поспешил к государю поблагодарить за дар, поцеловал ему руку.
Но на этом поток благоденствий, ниспосланных гостю Провидением за все его предыдущие страдания, не иссяк. Вновь по знаку Иоанна в трапезную палату была принесена роскошная шуба из соболей и наброшена на плечи оторопевшего венецианца. Переводчик, чтобы уж не было никаких сомнений, сообщил, что великий князь дарит ему эту шубу, а также ещё тысячу беличьих шкурок, которые будут доставлены в его жилище незамедлительно. Ещё раз государь повторил свои приветствия светлейшей Синьории, и Контарини проводили вместе с шубой и кубком до дому.
Тут его уже ждал подарок: весь угол комнаты был завален ворохом прекрасно выделанных нежнейших беличьих шкур, на которые он мог прежде лишь любоваться на ярмарке. Оставшись вдвоём со своим слугой, хмельной ещё от выпитого мёда и от свалившегося на него счастья, венецианец принялся пересчитывать эти шкуры, пытаясь убедиться, что ему действительно подарили их целую тысячу. Считать шкуры оказалось не так уж и сложно. Они были скреплены за мордочки кучами по сорок штук — за время своего пребывания гость уже знал, что это самый распространённый счёт у русичей. Почему именно по сорок — он не слышал, возможно, это был самый удобный объём для отдельной связки мехов, которыми издревле расплачивались люди друг с другом на этой земле. Кучек таких в комнате оказалось двадцать пять. Посол гладил их, дул, даже на радостях, как ребёнок, уселся в центре всего этого мягкого вороха. Сердце его ликовало. Теперь ему не стыдно возвращаться домой, ограбленному татарами, оставшемуся без вещей, без подарков даже для родных. Теперь ему было чем порадовать своих близких!
От всего сердца возблагодарил посол в этот вечер Господа, не забыв помянуть добрым словом и великого князя. И спешно засобирался домой. Всё необходимое для этого — кибитка, лошади и провожатые — ожидало его. Отобедав ещё и у Марко Руфо, куда были приглашены многие служившие в Москве греки и итальянцы, простившись со всеми, 21 января 1477 года Контарини с молитвой тронулся в путь.
...А Москва продолжала жить своими заботами. Не успел государь проводить одного важного гостя, следом пожаловали другие. Вновь прибыло посольство из Великого Новгорода во главе с архиепископом Феофилом. Узнав об их появлении, великий князь сразу подумал, что они будут просить за своих пленников-бояр. И не ошибся.
Новгородцы знали, что смягчить сердце самодержца можно лишь добрыми подношениями, и не поскупились: собрали сколько могли. Не пожалела денег ради сына и Марфа Борецкая. Проклиная Иоанна за причинённое ей горе, за ограбление Новгорода и его жителей, она вынесла собравшимся в путь землякам увесистый мешочек с серебром.
На торжественном обеде, устроенном в честь приезда Феофила с посольством, гости преподнесли хозяину серебро и меха, драгоценную посуду. Приём был радушным. Великий князь тоже не пожадничал, потчевал гостей лучшими яствами и винами, пожаловал ответными дарами. Однако, несмотря на унизительные моления Феофила, в главном остался непреклонен: пленников он не отпустит. К тому же накануне Иоанн получил известие: один из важнейших заключённых, Фёдор Исаков, Марфин сын, в заточении, в Муроме, скончался. Докладывали, что простудился, заболел. Иоанн не стал проводить расследования истинных причин этой смерти, ликвидация врага была ему на руку.
...Жизнь этой зимой показалась Софье не только скучной и однообразной, но и неприятной, даже унизительной. Более двух месяцев находился её муж в отъезде, проверяя пограничные города-крепости и оставив вместо себя править своего наследника Ивана Молодого и бояр. Вот уже пятый год жила она на Руси рядом с пасынком но отчуждение их и враждебность лишь возрастали. Благо, у каждого из них имелись собственные хоромы, что давало возможность встречаться достаточно редко, в основном, во время поездок на богомолья, на праздничных службах или семейных торжествах. Но и этого оказывалось достаточно, чтобы взглядом, жестом, репликой могли они проявить своё отношение друг к другу. Софья не скрывала своей холодности к пасынку, не считая нужным демонстрировать ему притворную любовь. Он отвечал взаимностью, притворяясь ещё меньше. Бояре, а особенно боярыни, порой передавали ей нелестные отзывы и характеристики, которые навешивал ей наследник в присутствии приближённых. Она, случалось, тоже не сдерживалась. Её бесило, что пасынок повсюду восседал на приёмах и заседаниях боярской думы рядом с отцом, что государь советовался с сыном при решении важнейших дел, на документы ставилась уже и его подпись. Ей было неприятно, что супруг уделял незаслуженно много времени своему наследнику, утверждению его авторитета. Но главное, что не нравилось Софье, это отношение народа к юному великому князю. Его явно любили, его приветствовали повсюду, где он появлялся. Люди признали его своим государем, и это более всего лишало Софью надежды, что когда-то в будущем её собственный сын смог бы наследовать русский престол.
Но пока был дома Иоанн, эта взаимная вражда как-то сглаживалась. Когда же супруг уехал из города, оставив сына вместо себя, и ей пришлось обращаться к пасынку по своим нуждам, тот ни в чём не пожелал помогать ей, был дерзок и даже груб, не скрывая свою вражду к ней даже перед приближёнными.
Когда муж вернулся, Софья пожаловалась ему на грубость сына. Иоанн пообещал разобраться с ним, сделал выговор. Но насильно мил не будешь. Трещина углублялась, при встречах мачеха и пасынок отворачивались друг от друга либо старались держаться подальше. Но мир тесен, столкновений всё же избегать не удавалось. Вот и в этот раз возвращавшийся со службы в храме наследник в присутствии товарищей сказал ей вслед что-то обидное и посмеялся. Она решила