простить гадам того, что они убили доблестного Манкова. Изнасиловали пышную блондинку, как ни пыталась ее спрятать немая старуха мать.
Я смотрел и не мог понять, зачем такой фильм. Почему у них такое холодное лето и как теперь смотреть Митхуна Чакраборти.
Иногда мне хочется пересмотреть «Танцор Диско». Вспомнить запах перегретой кинопленки и мерный, монотонный треск бобин. Но как это смотреть сейчас?
Как я и сказал, сегодня Москва была злая. Прохожие толкались, словно видели во мне врага. Люди в метро наступали на ноги и огрызались. Мне захотелось сесть на поезд и уехать. Вернуться снова, только когда город захочет со мной помириться.
Я решил, что пройдусь по тем местам, благодаря которым мы и стали с Москвой друзьями. Решил и понял, что город превратился в маяки для памяти. Понял, что с улицами, районами, со станциями метро, даже с какими-то крупными магазинами и торговыми центрами у меня связан какой-то человек.
Я не так уж и давно живу здесь, но благодаря этим маячкам начинаю понимать, как много людей уже потерял. Нет, они не умерли, они просто перестали существовать в моем мире, оставив после себя статичные картинки в памяти, что хранятся, как в кластерах жесткого диска, в переулках этого города.
Все меньше становится мест, с которыми меня не связывает тонкая ниточка воспоминаний, на которой, как бусинки, нанизаны почти стершиеся образы людей.
Иногда маяки настолько сильные, что подкашиваются ноги. Так было, когда я вышел из метро и дошел до того дома, где жила Лена.
Я по памяти набрал код домофона и зашел в подъезд. Поднялся на ее этаж. Зачем-то потрогал дверь. Здесь все было как раньше. Даже след от моего ботинка остался на двери, когда я пьяный не мог открыть замок и пнул, чтобы она открыла.
Снова вышел на улицу. На окнах все те же занавески, и, если она дома, я даже знаю, как она сейчас лежит на кровати или что-нибудь готовит на кухне. Мне захотелось вернуться, позвонить в дверь. Она откроет. Я обниму ее и скажу: «Я люблю тебя», – и не буду спрашивать, что такое любовь. И она не будет спрашивать. Мы просто будем это знать, а впереди так много дней и лет, и мы оба будем уверены, что найдем все ответы на все вопросы. Вместе.
Я не стал звонить в дверь, но запомнил для своей книги: любовь – это знать ответы на все вопросы.
Глава 39
Анечка сидела на скамейке возле дома с бутылкой пива. Красивая и одинокая.
– Ты чего здесь? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она и залпом допила остатки пива.
– Еще хочешь?
– Вина.
Я купил в магазине неподалеку бутылку вина.
Мы разговаривали несколько часов. Точнее, говорила в основном она. Анечка жаловалась на тяжелую жизнь в Самаре. Говорила, что хочет закрепиться в Москве, а я думал только о том, как ей присунуть. Потом она жаловалась на Таланина. На то, что тот совсем ее не понял. Я решил, что это шанс, и обнял ее.
Под утро мы зашли в квартиру. После первого же Анечкиного стона Таланин вышел из своей комнаты и сделал все, чтобы мы заметили его присутствие. Он гремел посудой на кухне. Выбегал курить на балкон. Звонил по телефону. Я продолжал методично трахать Анечку. Единственное, что мне не понравилось – это ее небритая пизда. Я никак не мог взять в толк, как можно быть такой красивой и не брить. Зато сосала она шедеврально. Хотя даже за это сложно простить ее заросли.
На следующий день Анечка уехала по своим делам. Таланин сидел на кухне злой, как сто тысяч китайцев. Курил одну за одной и явно не хотел со мной говорить.
– Умер кто? – спросил я у него.
– Да ну, в пизду, – ответил Таланин.
– Ты бесишься, что я тоже ее выебал?
– Да.
– Гонишь?
– Да, – ответил Таланин и разразился: – Я же любил ее тогда, в Самаре, а она не очень, понимаешь? Когда она захотела приехать, я думал, ну все, отыграюсь. Трахну и хуй на нее забью. А потом слышу, как ты ебешь. Кто на ком отыгрался? А?
– А я тут при чем? – спросил я.
– Не знаю, блять! – ответил Таланин и добавил: – Пойдем водки возьмем?
– Я водку не очень.
– Да что-нибудь возьмем. Какая разница?
Через два часа Таланин уже на меня не злился. И на Анечку не злился. Мы шли с ним в бар и планировали как следует напиться.
Август почти догорел. Мы сидели в баре, пили «Гиннес» и молчали. Бармен включил радио. Там пела Линда: «Руки устали, а губы шептали, уходишь и снова не будет ни слова. Дай мне немного тепла на дорогу. Откуда не знаю, иду и не таю». Мне так захотелось к Лене, что я сказал Таланину:
– Ты знаешь, что такое любовь?
– Не знаю, Ян, – ответил Таланин и заказал еще два «Гиннеса».
Я прислушивался к радио, боясь услышать экстренный выпуск новостей. Но сегодня Родина готовилась к грядущей ночи спокойно. Ее никто не взрывал, и поминать было некого, кроме самых дорогих мертвецов, что есть у каждого из нас.
Мы все любим наших мертвецов. Могилы, украшенные искусственными цветами. Памятники или кресты, иногда все вместе. Целый комплекс обрядов, традиций и просто суеверий.
Сорок дней, полгода, год – отрезки времени, по истечении которых обязательно нужно собраться всей родней, налепить скорбные лица и, не чокаясь, усугубить горькую, занюхать блинчиком, с вселенской тоской в глазах сказать: «Хороший был человек, пусть земля ему будет пухом». Словно для того, кого уже доедают черви, действительно имеет значение – выпьют за его упокой сто грамм или нет.
Глава 40
Впереди так много дней. Время в очередной раз обнулилось, замерло, задержало дыхание, но после двенадцатого боя часов стремглав понеслось вперед.
Хотелось бы и самому обновиться, но я-то знаю, что вопреки желаниям, пожеланиям в новый год перешло и хорошее, и плохое. Вопрос только в том, что хочу взять с собой, что хочу оставить.
В отличие от потерянного ощущения праздника и вкуса Нового года, я абсолютно точно знаю вкус года наступившего. Он всегда одинаковый, привычный и настоящий.
Я пошел на кухню, достал из холодильника початую холодную бутылку шампанского, сделал длинный ледяной глоток. Да, у наступившего года всегда вкус выдохшегося шампанского.
Анечка уехала два дня назад, чтобы успеть к Новому году в Самару. Она прожила у нас почти полгода.
Таланин уже не