К тому моменту радость, испытанная при откровении и вызванная, без сомнения, все тем же порошком, перенесла меня в иное место, где реальность и последствия поступков не имели значения. Когда стражники явились на зов Чезаре, я улыбнулась им и пошла с такой готовностью, что они даже не успели дотронуться до меня.
Я бодро шагала в темницу, наскоро устроенную в винном погребе Нумаи, где стенающие, дрожащие люди были прикованы к стенам так, чтобы им были видны орудия пыток.
В спальне Борджа я видела рай, теперь же попала в ад.
Французы запрещают пытать женщин ради политической выгоды, однако у людей Борджа не было по этому поводу никаких предубеждений. Несмотря на холод, они стащили с меня платье и башмаки, оставив только грязную изорванную рубашку, чтобы прикрыть срам. Меня приковали кандалами к стене, чтобы я не могла сесть, а дожидалась стоя, по-прежнему радуясь своей духовной свободе и даже не думая сопротивляться из-за воздействия порошка.
Потом очередь дошла и до меня. Начались бесконечные вопросы о Равальдино: план крепости, расположение пушек, солдат, запасы провианта и амуниции и еще Катерина. Какие тайные планы она вынашивает? Куда на самом деле направляются миланские войска? Что говорилось в последнем письме герцога Лодовико?
За полное незнакомство с этим мне пришлось расплачиваться. Побои я перенесла довольно легко, поскольку до сих пор не испытывала страха. Боль была только физическая — она не будет длиться вечно, скоро придет смерть. Я сожалела лишь о том, что Борджа воспользуется моим заточением, чтобы надавить на Катерину.
Затем был задан главный вопрос: как я вышла из крепости? Моста никто не опускал. Я должна была выбраться за стены иным путем, и им непременно надо было узнать, каким именно.
«Я поклялась повиноваться тебе, — мысленно обратилась я к ангелу. — Помоги же мне теперь промолчать».
Я не проронила ни слова. Побои сделались более жестокими, я лишилась одного зуба, получила глубокий порез, глаз заплыл, челюсть была сломана. Я то и дело теряла сознание и снова приходила в себя, но хранила молчание.
Расплатой за молчание стало страппадо. Меня освободили от кандалов и поставили под толстой цепью, намотанной на блок под потолком. Ее конец, свисавший оттуда, был прикреплен к некоему подобию корабельного штурвала. Руки мне связали за спиной, крепко стянув запястья, и присоединили к цепи. Все эти приготовления выглядели весьма зловеще, однако мой палач — миловидный молодой человек в измятой форме папской армии, начисто лишенный эмоций, — не остановился на этом. На ноги мне надели колодки, утяжеленные огромным куском железа.
Милый мальчик со скучающим лицом повторил вопрос: как я выбралась из Равальдино?
Произнося эти слова, он повернул колесо, похожее на штурвал. Металл зазвенел, дерево заскрипело. Руки поднялись, вслед за ними к потолку потянулись локти и плечи. Они вывернулись под столь неестественным углом, что боль в тот же миг сделалась невыносимой. Кости с такой силой натягивали кожу, что мне казалось, будто она вот-вот лопнет. Я невольно закричала, вытягиваясь еще сильнее.
Когда кусок железа, привязанный к ногам, оторвался от пола, я вопила во весь голос. Теперь боль в нижней части тела нисколько не уступала той, что одолевала верхнюю, потому что бедра, колени и лодыжки тоже начали медленно вытягиваться из суставов.
Одного этого хватило бы, чтобы я заговорила, однако мой милый мальчик показал еще не все. Он снова крутанул колесо, и мои запястья коснулись потолка. Мне казалось, что я не в силах вытерпеть больше… пока мальчик не отпустил колесо. Цепь с грохотом поехала вниз вместе со мной, а в следующий миг палач еще раз повернул свой штурвал и резко вздернул меня в воздух посередине падения.
Я не могла отвечать ни на какие вопросы — боль затопила весь мир, не оставив места ни для палача, ни для тюрьмы, ни для меня лично.
Наверное, я лишилась сознания, потому что, когда пришла в себя, была ночь и солдаты уже ушли. Маленький очаг, от которого шло слабенькое тепло, пока палачи делали свою работу, стал холодным и черным, вокруг не было ничего, кроме стонов страдальцев.
Я поняла, что лежу на полу, а мои лодыжки прикованы к стене. Хотя меня сняли со страппадо, оно продолжало делать свое дело. Каждая косточка, каждый мускул в теле дрожали и вскрикивали от малейшего движения. Однако боль вынудила меня пошевелиться. Стиснув зубы, я села, привалилась спиной к сырой стенке и вытянула перед собой закованные ноги. Лишь теперь я поняла, что не знаю не только времени суток, но и того, провела ли в подвале день или неделю. Искаженные воспоминания расплывались.
Порошок уже не действовал, зато сохранилось ощущение полного освобождения и облегчения. Вероятно, я поступила глупо, не воспользовавшись возможностью и не убив Чезаре, но меня это не волновало. Как я, Джироламо и Катерина, он тоже был ранен в самое сердце, и мне оставалось лишь молиться, чтобы Борджа прожил достаточно долго, осознал свое злобное горе и сумел избавиться от него.
Я услышала писк и вздрогнула, когда по ногам пронеслась пара крыс. Если бы я могла, то подняла бы руку и прогнала их.
А так я лишь закрыла глаза и шепотом обратилась к ангелу:
— Если ты действительно существуешь, то должен появиться сейчас. Ведь я уже повинуюсь тебе. Подари мне хотя бы это, прежде чем я увижу палача.
В ответ послышался топот крысиных лапок по камням и слабые рыдания кого-то из моих товарищей по несчастью, кто умолял Господа послать ему смерть. Я привалилась головой к холодному камню в надежде заснуть. Крысиный писк становился все громче, но ни один грызун не приближался ко мне.
Вероятно, я задремала, потому что, когда снова открыла глаза, эти звуки сменились женским плачем.
Я оказалась уже не в подвале дома Нумаи, а во дворце, где была всего однажды, после смерти герцога Галеаццо, — в шикарной спальне Сфорца, устроенной в замке Павии. Из домовой церкви, расположенной через две двери отсюда, доносились чудесные голоса певцов герцога, исполнявших рождественский гимн.
Однако в спальне праздничное пение заглушали пронзительные крики. Сидя на полу у массивной кровати, я наблюдала, как охваченный вожделением герцог со спущенными рейтузами бьет молодую женщину, подмяв ее под себя. Я находилась слишком низко, чтобы рассмотреть ее лицо. Галеаццо высоко задрал юбки, обнажил белую плоть от бедра до пятки и втиснулся между ее ногами.
— Второго раза я не потерплю! — прорычала женщина по-французски. — Клянусь, я убью тебя! За мое бесчестье ты заплатишь жизнью!
Галеаццо снова ударил ее, затем с бешеной силой вошел в плоть. Он придавил жертву своим весом, зажал ей рот рукой и начал совершать ритмичные движения.