как получится со скотиной и с сельскохозяйственными орудиями. В штабе грозились реквизировать их в пользу тех хозяев, у которых под расписки Аксели красные брали зерно и животных. Юсси пытался было сослаться на то, что право собственности Аксели в данном случае еще не определилось. Но в штабе знали, что он уже выплатил долг своим братьям.
Однако обошлось без реквизиции. Дело в том, что среди сельских хозяев и господ начали вызревать более умеренные настроения. Правда, открыто высказываться в этом духе еще никто не рисковал, но с глазу на глаз уже признавали, что расстреляли-то «кое-кого и зря».
По слухам, ходившим среди красного населения, кому-то из хозяев даже пригрозили расправой за то, что пытался в штабе защищать красных.
— По пьянке, значит, приставили револьвер к виску и намекнули этак: попробуй только затяни еще ту же песню — дух из тебя вон.
В Коскела больше не думали об этих сельских да приходских событиях. Там были поглощены тревогой об Аксели после того, как узнали, что он избежал казни. Постепенно просачивались сведения и о судьбе других земляков. Канкаанпээ умер от голода в тамперском лагере заключения.
Об этом написал домой Отто и велел сообщить его родным.
Приходили и другие вести в тех письмах, что заключенные сумели тайно послать обычной почтой, потому что лагерные письма проходили цензуру.
Преети рассказал об Элме Лаурила.
— Пишет мне дочка, что видела, как увели ее... Сказали, что отправляют в Германию на мыловаренный завод... Больше ничего узнать не смогла... Сама-то дочка у одного белого офицера в экономках... Говорит, о сыне что-то больше ничего не слышно... Весной она встречала Элиаса и передавала им хлеба, потому как сын, слышно, шибко слаб.
Шепотом рассказывали, как было с Ууно:
— По пьяной лавочке похвалялись, что привязали его к дереву, где-то по дороге из Лахти... И, дескать, начали стрелять. Сперва — по ногам, а потом все выше и выше. И после каждой пули спрашивали: что, мол, ты все еще не перестал быть красным?.. Так он, говорят, каждый раз отвечал, что до тех пор, покуда кровь в жилах течет... И только тогда выстрелили в сердце, когда уж он сознания лишился... Но утром клялись, что, мол, это просто так спьяну болтали, а на самом деле ничего подобного не было... Это сын Юллё... Арво — тот ничего такого не говорил... он и не был в той пьяной компании. Говорят, что Арво стал очень молчалив, а стоит об этом завести речь, он ни слова не проронит и просто уходит прочь... Но утром они все отрицали, мол, просто так говорили, а его немец застрелил на горе в Лахти.
Во дворе избушки Лаурила община организовала распродажу, продавали с молотка движимое имущество семьи.
Вырученные деньги община взяла для содержания полоумного Антти. Избушка опустела, и хозяин Кюля-Пентти заколотил досками ее окно.
Элина уже переехала в Кививуори, когда Отто вернулся из лагеря. Как только дела стали разбираться судом, его и Янне сразу освободили, и без приговора, хотя на Янне были посланы очень плохие, осложняющие дело бумаги: «О беспорядках во время забастовки и во время суда над забастовщиками». Янне сумел опровергнуть обвинения, но его освободили только через неделю после отца.
Когда Отто пришел, дети играли во дворе Кививуори. Увидев его, они побежали в дом.
— Мама... там такой человек... одёжа на нем такая, как у дедушки.
Анна и Элина, конечно, узнали Отто, но он был так плох, что без их помощи едва ли поднялся бы на крыльцо. Ввели дедушку в избу и — прямо на кровать. Анна, плача, стала собирать ему поесть.
— Дай мне сливок, если найдется... Я, черт возьми, сам себя на тот свет не отправлю, если уж до сих пор выжил.
И Отто рассказал, что многие в лагере поумирали, получив из дому посылки с продуктами: они сразу же наелись, а истонченный кишечник этого не выдержал. Мальчики во все глаза смотрели на дедушку из-за спинки кровати. У него на высохшем лице торчал большой костлявый нос. Но интереснее всего было, когда дедушке меняли белье. Ноги у дедушки были тонкие-тонкие, а зато очень большие коленки. И он запыхался и даже вспотел, пока сумел подняться и сесть на кровати. Но затем улыбнулся им и спросил:
— Что скажете, братишки?
Анна отпаивала его сливками, и скоро дедушка стал на ноги. Он с Янне хлопотал, чтобы послать Аксели какие-то бумаги для защиты на суде, но им этих бумаг не дали. Суд над Аксели волновал всех в Кививуори. Ясно было, что он должен получить несколько лет, но никто не мог сказать, сколько именно. Отто в душе побаивался и худшего, судя по тем приговорам, о которых ои слышал в Тампере, но он предпочитал никому не говорить о своих опасениях.
Боль, вызванная гибелью Оскара, уже затихла, и теперь все с тревогой думали об Аксели. Так или иначе, настроение в семье было подавленное. Летними прозрачными вечерами, сумерничая допоздна в полутемной избе, разговаривали тихо, вполголоса:
— Написала ты ему о сгоне-то?
Рука Элины быстро скользнула по глазам.
— Нет... я подумала, не надо уж пока... там ему и без того...
— Да он и сам понимает... Ведь они, я слышал, в свой закон об освобождении торппарей внесли особый пункт насчет красных: осужденные по приговору суда на большие сроки лишаются права выкупить торппу... Так что и с вашим правом выкупа ничего неизвестно, пока не узнаем приговора... А при расторгнутом контракте вообще ни о каком праве не будет и речи... Я так подумал: выкуплю я свою торппу, а он может взять ее у меня, когда придет... Все равно Янне земледельцем не будет... А там останется кому-нибудь из детей...
— Да... Но ведь ему именно Коскела...
— Поживете с детьми здесь... Я как-нибудь с хозяйством управлюсь, пока он вернется...
Элина опустила глаза. Разговор был мучительным для нее.
— Да... Конечно, я могла бы и там... Бабушка все время просит... Меня ведь звали, и все время зовут... но мне самой там так тяжко... жить на земле этих господ... Да и вообще, там теперь... У меня есть деньги от продажи коров. А отец говорит, что они, конечно, тоже добавят из денег Алекси, которые в банке лежат... Но ведь у них теперь у самих ничего больше не осталось... Я не могу взять у них...
Отто коротко возразил:
— Насчет этого ты