руке и только сказал, что теперь будем пробиваться до Питера...
Элина стала собирать на стол, и Ауне продолжала льстивым, вкрадчивым голосом:
— А Аксели прискакал верхом на коне и сказал, чтобы пуль набрали полные карманы. Бог ты мой, до чего был красивый, видный из себя командир... Конь под ним вороной... Потом этого коня украли... Там воровали все, стоило только выпустить из рук...
Ауне поела и осталась еще немного посидеть. Рассказывая об Элме, она не могла сдержать слез:
— Я спросила, куда их ведут. И егерь сказал, что их повезут в Германию на мыловаренный завод... Элма не плакала... Отдала мне кожуру от репы и попрощалась. А многие ревмя ревели и держались дружка за дружку... Такой ужас... молодых девчат повели... и солдаты пересмеивались между собой...
Ауне вытерла глаза рукавом и глубоко вздохнула.
— Они пели там в камере, перед тем как их увели... А немцы обыскивали женщин — искали оружие... Один подошел ко мне и начал ощупывать. Развязал мне шнурок на груди и говорит: кинжаль, кинжаль... А сам лапает.
В голосе Ауне звучала серьезная обида. Но тут вмешался Отто:
— А ты бы раз ему титьку в рот: на, мол, дитятко, только не плачь.
— ...а-ах-х... этот Кививуори просто ужасный... Но, боже мой, до чего ж красивые у них офицеры... На поясе у всех такие кинжальчики и железные шапки на голове... И они вовсе даже не были такие злые, как белые солдаты. Они велели даже воды давать пленным. А когда у белых попросишь воды, так те говорят: «А молочка от бычка не хотите, сатанихи!..» Один егерский офицер стоял и щелкал хлыстиком по краге, а в глазу — стеклышко, какое и немецкий офицер вставлял себе в глаз, когда из города народ пришел посмотреть... Да, пощелкал этак хлыстиком и говорит: «Сатан, рюски шлюхи». А сам по-фински говорит плохо... Но была там одна бойкая девка — говорят, она у красных в коннице была,— так она сказала, что русские хоть спрашивали разрешения, а лахтарь, не спрашивая, валил на обочину, а остальные смотрели... Так она сказала... и пробил ее смертный час...
И Ауне опять заплакала, всхлипывая и шмыгая носом.
Была суббота, жаркий августовский день. Отто топил баню и потихоньку возился во дворе, справляя попутно разные мелкие дела. Ребятишки ходили за ним хвостом, потому что мама и бабушка не велели им болтаться под ногами, когда в доме уборка. Окно и дверь избы были распахнуты настежь. Элина собрала развешенные на заборе половики и понесла в дом.
Она стала расстилать их по полу, осторожно переставляя стулья и стараясь не греметь, чтобы не разбудить маленького Войтто, спавшего в горенке. На душе у нее было нынче особенно легко. Чисто вымытая изба пахла свежестью. Жара к вечеру спала, повеяло прохладой. Ширясь по синему небосклону, в окно глядела заря. Последние ночи были лунными.
На нижнем поле, за колодцем, виднелись копенки ржи.
Порой в такие светлые минуты Элина забывала свою боль и тревогу. Как будто сердце освобождалось от тисков тоскливого ожидания. Оно словно уходило, отступало куда-то в глубину и лишь набрасывало на все оттенок грусти.
Но когда часовая стрелка стала приближаться к пяти, тревога снова завладела ею. В это время всегда приходила почта. Элина вышла на крыльцо.
— Вилхо! Сходи в магазин за почтой.
Мальчик ушел, довольный ответственным поручением, которое в последнее время прочно закрепилось за ним. Каждый вечер Элина ждала письма, и каждый раз она боялась его получить. К этому времени обычно приходили отец с матерью и, ожидая возвращения Вилхо, поминутно поглядывали в окно.
— Он может задержаться. В субботу вообще больше почты, ведь еще и газета приходит.
Наконец показался мальчик. Он спешил, очень довольный, что несет долгожданное письмо. Элина дрожащими пальцами распечатала конверт и вынула два листа, написанные мелким почерком Аксели. Она несколько раз перевертывала их, прежде чем нашла начало и стала читать. Но читала недолго. Протяжный, отчаянный крик ее испугал детей, и они прижались к дверному косяку. Тут же Анна со всех ног бросилась к дочери. Упав ничком на кровать, Элина била кулаками подушку. Когда после первого вопля к ней снова вернулся голос, она заголосила, обезумев от горя:
— Они убьют его... они убьют его...
Отец и мать наперебой пытались уговорить ее, но она их не слушала. Вдруг она вскрикнула:
— Я поеду... Я поеду туда... Я не останусь одна...
Она порывалась вскочить, и Отто пришлось силой одерживать ее. Анна, наклонясь к ней, настойчиво шептала:
— Тише, тише... Бога ради... подумай о детях... так и они обезумеют... ну, будет же...
Ребята плакали. Ээро — испуганно, в голос, а Вилхо — задыхаясь и всхлипывая, с ужасом глядя на обезумевшую мать. Анна кинулась в горенку и вернулась оттуда с маленьким Войтто на руках.
— Возьми ребенка... успокойся... детей ведь совсем напугаешь... Возьми на руки...
Но Элина оттолкнула их:
— Унесите... я поеду к Аксели...
Она порывалась встать, но Отто силой уложил ее снова. Он тоже нервничал и крикнул Анне:
— Уведи ребят к Эмме... видишь же... только им не хватало свихнуться...
Анна повела мальчиков к Эмме и по дороге успокаивала, как могла.
— Они убьют папу?
— Нет... не смейте такое говорить... это мама о другом человеке... Мама заболела... она скоро поправится.
Но успокоить мальчиков ей не удалось. Второпях шепнув Эмме о случившемся, она оставила ребят на ее попечение, а сама побежала обратно. Прижав голову Элины к своей груди, она стала уговаривать ее:
— Возьми мою руку... не ори... Бог поможет... ты подумай о нем... положись на бога...
Все было напрасно, потому что Элина не понимала ее слов.
Больше часа длился приступ и кончился крайней усталостью. Но, меняя мокрое полотенце на лбу Элины, Анна испугалась за нее: взгляд ее блуждал. Время от времени Элина протяжно, жалобно стонала. Мать пошла за детьми, и, когда вернулась с ними, Элина уже сидела. Она взяла младшего на руки, и только тут слезы хлынули у нее из глаз. Анна поддерживала ребенка, чтобы он не выпал из трясущихся рук Элины. Старики старались смотреть в сторону, не в силах выдержать этого тягостного зрелища.
Баня протопилась и остыла. Никто не подумал даже закрыть вьюшку. За еду не брались и не готовили, только мальчикам Анна собрала что-то перекусить.
В небе догорала красная полоса заката, постепенно становясь сине-багровой, а потом выплыла красная луна, осветив