труженик или любитель подстрекать на забастовки?
Горяч и фанатичен. Зачинатель и подстрекатель столкновений во время забастовки.
Образ жизни: размеренный или разгульный? Размеренный.
Где и у кого работал? Как отзывается о нем работодатель?
Пасторатский торппарь. По отзыву работодателя трудолюбив, но горяч и вспыльчив.
Состоял ли в рабочем товариществе и какое занимал в нем положение?
Зампредседателя раб. тов. «Стремление», член забастовочного комитета и др. выборные должности.
Был ли в Красной гвардии и на каком положении?
Был, и даже руководящим лицом. Командир взвода, затем командир роты. Собственно, один из организаторов Красной гвардии.
Где и когда участвовал в бою? Какое носил оружие?
На Северном фронте. Носил любое оружие, какое только считал подходящим.
Участвовал ли арестованный в изъятии оружия, в грабежах, убийствах, насилиях, поджогах, вымогательствах? И было ли у арестованного найдено награбленное добро?
Играл ведущую роль. Приказал убить двух неизвестных шюцкоровцев. Вероятно, он же приказал убить землевладельца Теурю Калле, что, правда, не доказано.
Совершал ли арестованный другие известные штабу преступления?
Вообще известен как ярый революционер.
Агитировал ли арестованный за Красную гвардию?
Да, и был одним из ведущих.
Против законного правительства?
Да, и был одним из ведущих.
Против воинской повинности?
Не известно.
Высказывал ли арестованный угрозы в адрес законного правительства?
Самые резкие.
Отзыв штаба об арестованном:
Учитывая все изложенное, мы считаем вышеназванного арестованного для общества совершенно бесполезным и, безусловно, вредным; а также убеждены в том, что он абсолютно неспособен когда-либо стать лояльным членом благоустроенного общества. Требуем смертной казни, поскольку более сурового наказания не существует. Нелишне было бы и повесить.
Е. Дальберг аптекарь, А. Юллё судейский помощник, А. Меллола лесозаводчик, Я. Паюнен землевладелец».
— Что подсудимый имеет сказать по этому поводу? Аксели с трудом перевел дыхание.
— Все это ложь... от начала и до конца...
— Эти люди присягали, прежде чем поставить свои подписи.
— H-да... не знаю... Значит, они дали ложную клятву...
— Вам трудно сидеть?
— Я постараюсь... Но у меня нет сил говорить... Я прошу отложить суд.
— Отсрочки предоставить не можем. Признаете ли вы, что давали упомянутые в протоколе распоряжения об убийствах?
— Нет... Я их не давал... Это могут подтвердить свидетели...
— Тогда почему вы не вызвали их?
Аксели долго смотрел на председателя.
— Как же я мог их вызвать?
— Вы ведь умеете писать. А отсюда ходит почта.
Аксели не стал отвечать. Молча смотрел на желтую крышку парты. Спустя некоторое время он поднял голову. Странная, вымученная улыбка исказила его лицо, и он сказал почти шепотом:
— Ну, так убейте... Я больше не в силах...
Кто-то кашлянул, у кого-то блеснули очки, чья-то рука взяла со стола бумагу.
— Значит, вы утверждаете, что эти данные под присягой показания ложны?
— Утверждаю... Потому что они ложны... Мне... Почему же я тогда сам не расстрелял их или не приказал своим?.. Зачем было мне писать?..
— Это уж вам лучше знать. Во всяком случае, вы изменили родине при весьма отягчающих вину обстоятельствах. А именно — занимая руководящее положение.
— Я не... никакой не руководитель... Меня выбрали командиром роты... Я сам этого не добивался... В то время уже... было не так-то легко...
— Командиром роты не всякого выбирают... Надо было, очевидно, зарекомендовать себя. Да у нас и на сей счет имеются свидетельства. На допросах других пленных выяснилось, что вы командовали и понукали до последнего. На вашей совести много человеческих жизней.
После этих слов наступило молчание. Наконец Аксели тихо проговорил:
— Я никогда не командовал ради себя... Если бы дело было во мне, я бы не сидел теперь здесь... Сам бы я, конечно, мог уйти... Но мне дали сотни человек...
Затем опять вернулись к убийствам. Аксели пытался следить за тем, что говорилось, но силы изменяли ему. Он держался за парту. Голова гудела, и в ушах поминутно раздавался Трезвон. В глазах все мелькали и кружились радужные огни. В животе кололо и резало, и судороги выворачивали нутро, казалось, он истечет кровью. Он собрал всю силу воли, пытался отдышаться и вколачивал себе в мозг: «Надо держаться, надо все соображать... если хочешь остаться в живых...»
Временами появлялась соблазнительная мысль бросить все и сдаться, но, вспомнив письмо Элины, он крепче хватался за парту прокушенными до крови пальцами.
— Я не признаю... Я прошу дать мне хоть немного времени, чтоб я мог вызвать свидетелей. Есть один человек, которого я посылал препроводить арестованных в село... Второй уже расстрелян... это был мой брат.
— Какой человек?
— Человек из нашей деревни. Канкаанпээ.
— Он осужден?
— Да.
— Чего же стоит показание такого свидетеля. Он соучастник.
Неравная борьба продолжалась. Аксели непрерывно, спокойно и бесстрастно подбрасывали и подбрасывали вопросы, утверждения и замечания, которые, как прекрасно сознавали и сами члены суда, вовсе не имели целью выяснение истины, но были задуманы и рассчитаны как ловушки. А их противник, измученный и ослабленный до предела человек, бился над каждым словом всерьез, из последних сил, стараясь выявить и опровергнуть ложные утверждения, с трудом переводя дух, чтобы высказать следующую фразу.
Наконец суд закончился. Аксели попытался встать, но тут же рухнул на парту, и судья приказал страже вывести его.
Через десять минут его вызвали снова. Он слушал приговор в состоянии полной апатии.
— ...за участие в убийствах и грабежах и за измену государству и стране приговаривается к смертной казни и к лишению гражданских прав навечно.
За сим последовало еще дополнение:
— Поскольку настоящее решение было принято в результате голосования, данный приговор отсылается для проверки и утверждения в верховный суд по государственным преступлениям, причем вы имеете право просить упомянутый суд о помиловании.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
I
Элинин переезд из Коскела занял много времени. Часть мебели оставили у стариков в новом доме, так как в Кививуори все не могло поместиться. Юсси и Алма оставили у себя корову ради молока, и пастор обещал им дать накосить на землях торппы сена на одну корову. Остальных коров перевели в Кививуори, но двух пришлось продать, потому что хлев Кививуори был тесен. Большую часть семенного фонда, ставшего теперь ненужным, полагалось сдать в продовольственную комиссию, но тут уж Юсси впервые в своей жизни пошел на обман. Кряхтя и охая, перетащил он на своем горбу часть зерна в Кививуори.
— Пусть хоть не все у детей отнимут.
Долгое время оставались в неведении,