— Потому что мы убиваем на войне, — удивился Маркус, — или защищая себя или своих близких.
— А что делал Гарвин? Разве не убивал на войне?
— Но не для… черт тебя забери, я ведь тоже убивал из мести и не считаю себя последним мерзавцем.
— Я себя тоже не считаю последним мерзавцем. Даже предпоследним не считаю, — усмехнулся Гарвин. — Но разница все-таки есть. Ты их просто убивал. — «Ну, не то чтоб совсем уж просто», — пробормотал Маркус. — Ты не пользовался их жизнями. Твоя месть была… как сказать? конечна. Ты убил пять или десять человек и остановился, успокоенный. Жажда крови ушла, осталась только горечь потери.
— Разве сейчас у тебя осталась жажда крови?
— Нет. Не осталось. Только мы не об этом. Некромантия однозначно под запретом. И должна быть. Я тебе как некромант говорю. Ты только представь себе, что может начаться, если дать какое-то послабление, если не убивать некромантов или не запирать их в клетки. Милит вот понял, а ты нет.
— Дурак, — самокритично согласился Маркус, — не понял. Все повально рванутся в некроманты? А зачем?
— Действительно дурак, — вздохнул Гарвин. — Даже Аиллена вон поняла. Потому что более высокий уровень магии. Потому что я не уверен, что найдется маг, который может совладать со мной в одиночку.
— Да тут еще Аиллена со своей силой… Нет, Гарвин, давай я тебя все-таки зарежу на всякий случай.
— Давай, — согласился он. Маркус ругнулся: свести к шутке не удалось. — Когда препятствием к действительно великой магии становится всего лишь чья-то смерть, это очень большой соблазн. А продолжительность или вид смерти сами по себе вот только для Аиллены важны. Но не для мага. И тем более для того, кто Дара не имеет, но хочет получить.
— А это возможно? — разглядывая Гарвина, спросил Маркус, и на этот раз сумел его развеселить.
— Возможно. Великим магом не станешь все равно, потому что чужое не свое, но на иссушающий огонь станешь способен.
— Надо Корина Умо отловить, — озабоченно сказал Маркус. — Я, правда, не запомнил той картинки, что рисовать надо…
Гарвин дал ему подзатыльник, звонкий и необидный.
— Не я безумен, а вы. Все сошли с ума.
— На почве взаимной любви, — уточнила Лена. — Ты понимаешь? Я люблю шута как мужчину. Люблю вас немножко не так, но не менее сильно… Иначе, но не слабее. Милит, прости, милый, я понимаю, что тебе хотелось бы другого…
Она замолчала, потому что Милит с какой-то просветленной улыбкой покачал головой.
— Нет. То есть мечтать не вредно, но поверь, мне действительно достаточно того, что есть. Я люблю тебя и как женщину, и как сестру, и как друга — одновременно. Это неизменно, это навсегда, только ты не должна из-за этого переживать, потому что мне достаточно быть рядом с тобой, говорить с тобой и видеть, что ты счастлива. И видя это, я сам счастлив.
Лена растерялась. Совсем. Счастлив от того, что она счастлива с другим? А говорят, мужчины проще, что женщины выдумывают какие-то тонкости и глубины, а у мужчин все ясно и недвусмысленно.
— А почему это тебя удивляет? — спросил шут. — Если бы ты выбрала его и была с ним счастлива, сегодня услышала бы эти слова от меня.
— Ну да, — подтвердил Маркус. — Потому что любите не просто так, а по-настоящему. Сильно. Не для себя, а для нее.
— Здравый смысл! — Гарвин наклонил голову, подставляя затылок под руку Маркуса, и тот, уж конечно, возможностью воспользовался.
* * *
Гарвин приходил в себя еще долго. Они прошли еще несколько миров, и Лена побоялась задумываться, не заключается ли тезис о бесконечности Вселенной в этом бесчисленном множестве миров, устроенных, как бы там ни было, более-менее одинаково. Случались экзотические обычаи, попадались экзотические экземпляры, но структура миров магии была однотипна: непременная монархия, фактически всегда абсолютная, даже если теоретически имелся какой-то совет, иногда даже обладавший правом голоса. Совещательного. Короли были разные. Хорошие, плохие, а в основном средние. Встретился даже император, очень старавшийся удержать трещавшую по швам империю, созданную еще его прапрадедом, которого он крыл местным матом. Появление Лены произвело там фурор, их с великим почетом доставили в столицу, с поклонами привели во дворец, и Лена испугалась, что император начнет спрашивать у нее советов по управлению империей. Однако тот оказался достаточно молод (лет тридцать пять-сорок на вид), весьма неглуп и советов не просил, понимая, что никакая Светлая не имеет опыта управления государством. Однако о других мирах расспрашивал, одновременно отдыхая душой и мотая на ус. Кладезью информации оказался шут, всегда интересовавшийся государственный устройством мира, по которому они шли. Годы, проведенные в непосредственной близости от короля, не пропали даром. Маркуса это все волновало ничуть не больше, чем строение Солнечной системы, а эльфы и вовсе государственности не имели. Как, кстати, и в этой империи. Жили они, естественно, обособленно, тихо и мирно вымирали, потому что становилось их все меньше и меньше, их благоразумно не трогали, усвоив горький опыт последней войны, которую вел против них папа нынешнего монарха, когда был молодым и амбициозным. Империя тогда едва не рухнула, потому что эльфы дрались так, как дерутся эльфы. В конце концов им были дарованы особые права, они без охоты платили налоги, чем их участие в жизни государства и заканчивалось.
Во время одного разговора выяснилось еще одно свойство эльфов, отличающее их от людей. Говорили о войне. Император рассказывал об этой, которую застал ребенком, Маркус — о Второй эльфийской, эльфы, понятно, о той, что уничтожила Трехмирье.
— Что война, — пожал плечами Милит, — дерись или умри.
— Потому и отступаете, — сказал Маркус, — что так: дерись или умри.
— А как надо? — удивился Гарвин.
— Победи или умри. Потому люди в конце концов побеждают, а эльфы в конце концов умирают.
— Мы не можем победить, потому что нас чересчур мало. Вас не в десятки раз больше и даже не в сотни, — обиделся Милит.
— Не можете. Потому что уверены в этом. А драться надо так, чтоб или победить или умереть. У вас получается наоборот: быть побежденным или умереть.
— А дураком прикидывается, — проворчал Милит. — Азарта нам не хватает.
— И деретесь по привычке. Может, потому Владыка и держал мир, пока мог.
* * *
Гарвин вел себя в общем как обычно, и давалось ему это нелегко. Погружаться в себя ему просто не давали, за этим следили бдительно, начинали его дергать, отвлекать. Он все отлично понимал, посмеивался, но видно было: благодарен. И постепенно становился чуть более откровенным, приоткрываясь иногда, но тут же захлопываясь. Он не любил говорить о себе и категорически не хотел говорить о своих предвидениях, хотя никто и не расспрашивал о будущем, говорили о прошлом. О любви и ненависти. Гарвин все гнул свою линию: я, мол, плохой и опасный, меня лучше превентивно повесить, потому как даже выжечь себя я не умею, не знаю столь мощных заклинаний и так далее. «Только попробуй», — обещающе говорил Маркус.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});