Увольняя почему-либо своих министров, государь обыкновенно записывал в свой дневник: «Много внутренней борьбы понадобилось мне для того, чтобы я пришел к этому решению».
Вообще отношение государя и его семьи к человеческим тяжелым внутренним переживаниям было изумительно сердечным и отзывчивым. Я прожил не один десяток годов, видел много хороших добрых людей, но почти не встречал такой чарующей по простоте доброты, как в семье моего государя и его отца.
Граф Витте, сам по виду сухой и важный – я знал только его внешность, – видимо, совсем не в силах был узнать душу своего императора, когда говорил «о сухости его сердца, происходившей якобы от слабости разума».
Таким же полным незнанием, по всем данным, обладал и В. Набоков. Разбираясь в этих воспоминаниях гр. Витте, он собственными словами так характеризует ушедшего навсегда государя: «Кроме воспитанности и доброты – в очень условном смысле, – никаких положительных черт в Николае II найти нельзя. А вот черты отрицательные: они собою определили весь характер царствования. Он вероломен, он фальшив; у него в характере нет истинного благородства… рисуется характер ничтожный, мелкий и женственно-злопамятный… Он самонадеян, тщеславен…». Изумительный предвзятостью, той же непонятной злобой и тем же непонятным неведением отличаются печатные суждения о государе и одного «передового» военного – генерала Е. И. Мартынова: «Недалекий от природы, – говорит он. – Слабовольный, легкомысленный и к тому же завистливый и фальшивый. Он вообще не любил способных, самостоятельных и серьезных людей, которые кололи ему глаза своим превосходством…»
Все мое существо, и, конечно, не у меня одного – возмущается, когда я слышу эти явно несправедливые, злобные слова. При всем стремлении найти недостатки у государя Николая Александровича его меньше всего можно было решиться назвать сухим. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы перечислить случаи его безупречной, деликатной отзывчивости и его искренней радости, когда его помощь помогала людям оправиться от болезни или стать на ноги. Его доброта была не поверхностного качества, не выказывалась наружу и не уменьшалась от бесчиленных разочарований. Он помогал сколько мог из своих собственных средств, не задумываясь о величине просимой суммы, в том числе и лицам, к которым, я знал, он был лично не расположен. «Он скоро все раздаст, что имеет», – говорил мне однажды покойный кн. Н. Д. Оболенский, управляющий кабинетом Его Величества, основывая на этом даже свое желание покинуть занимаемую должность. Собственных средств у государя было сравнительно немного, около миллиона, императрица считалась богаче, у нее скопилось немного более полутора миллионов рублей.
Конечно, добротой государя слишком пользовались многие, и такая «неразборчивая» отзывчивость могла казаться «странной», «вредной» и лишь в самых редких случаях оправдывавшейся действительной нуждой. Я сам невольно принадлежал к числу этих не понявших такой широты.
Такие доводы приходилось выслушивать неоднократно и самому государю от многих докладывающих ему о просьбах лиц, а иногда «официально» им и уступать, помогая затем этим же самым просителям уже непосредственно от себя, негласным путем. «Где еще этим несчастным ждать проверки их нужды, – говорил как-то государь, – да и как проверить их искренность…» И приводил в пример один из случаев, не перестававший особенно волновать Его Величество, когда один из отставных офицеров, просивший об уплате неотложных долгов, упомянул в своем прошении, что в случае отказа он застрелится. «Вот тогда этому не поверили, считали только дерзкой угрозой и вымогательством, а я сам узнал затем из газет, что он действительно застрелился… Нет, такими вещами не шутят, когда обращаются ко мне…»
В этом отношении вся семья Александра III была одинакова. Я вспоминаю, как часто и великий князь Михаил Александрович, несмотря на мои частые, убедительные доводы, подтвержденные и у него самого не раз горьким опытом, все же не мог смириться отказать кому-либо в просимой помощи и оказывал ее нередко тайно от меня, самым милым и находчивым способом, о котором сам мне потом с удовлетворением рассказывал.
Взгляды государя и его семьи на человеческие взаимоотношения были рыцарски-благородными и доброжелательными, а атмосфера, в которой протекала жизнь, являлась тому наглядным доказательством. Во время семейных бесед разговор их был всегда далек от мелких пересудов, затрагивавших чью-либо семейную жизнь и бросавших какую-либо тень на одну из сторон. В течение многих дней и вечеров, когда я имел радость находиться в близком общении с царской семьей, я ни разу не слышал намека на сплетню, столь оживлявшую всегда все общества мира. Попытки некоторых близких лиц нарушить это обыкновение неизменно встречались молчанием или переменой разговора. В этом отношении семья моего государя была единственной из всех, которые я знал, – о них сплетничали все, даже близкие родные, они, по крайней мере при мне, не сплетничали ни о ком.
Вся грязь человеческой жизни, с которой государю как высшему лицу приходилось соприкасаться в некоторых делах о разводах, вызывала в нем, по известным лишь случаям и разговорам, ярко выраженную брезгливость и нежелание входить в подробности. Но вся семья отнюдь не обособлялась от жизни в других ее проявлениях. Эта жизнь, как светлая, так и темная, служебная и частная, ликующая и страдающая, – жизнь верхов и низов, несмотря на «замкнутость» и «китайскую стену», проникала к ним бесчисленными путями, и в бесчисленных случаях они соприкасались с нею непосредственно. И государь, и императрица, и дети волновались этими проявлениями жизни не менее, а скорее сильнее других, о чем я как очевидец имею возможность утверждать, и назвать государя «безучастным ко всему» было бы такой явной несообразностью, о которой в другое время, говоря об этих словах генерала Деникина, да и многих других, конечно, не стоило бы и упоминать. Если бы генерал Деникин и согласные с ним побывали бы действительно лично сами хоть на несколько дней в том «Царскосельском дворце», где, по их утверждению, «плелась липкая паутина грязи, распутства и преступлений», он, наверное, сейчас бы взял эти свои слова назад и заменил бы их фразою более подходившей к тогдашней действительности: «вокруг чистых, беспредельно преданных России обитателей Царскосельского дворца плелась уже давно липкая паутина грязи, распутства и преступлений, с предательством во главе»… И действительно, в настоящем, а не воображаемом Александровским дворце протекала лишь чистая, строгая, почти монашеская жизнь, с волнующею любовью к Родине, с горячими стремлениями к человечности и к счастью всего народа. Я знаю, что в противовес моим словам «о человечности» будут сейчас же ссылаться на вынужденное подавление оружием бунтов и на те смертные казни, которые, являясь последствием кровавых выступлений тогдашних революционеров, должны были изредка, по иронии судьбы, применяться даже в царствование этого, самого незлобивого и наиболее ценившего человеческую кровь монарха Европы. Эти наказания вводились на основании суровых военных законов, для сохранения жизни остального населения, и утверждались единодушно главнокомандующими военных округов. Если бы люди только знали, с каким отвращением и с какою душевною болью относился вообще государь к этому наказанию, несмотря на все доводы правительственных лиц в «необходимости» его применения! Он с ним не мог примириться даже в самое разнузданное время кровавых политических преступлений и всегда с удовлетворением указывал, что наши «деспотическое» законы, в противоположность демократическим республикам «просвещенных» стран, не знали этого наказания за убийство в обычных условиях жизни государства5. Я думаю, что ни одному человеку, стоявшему во главе тогдашнего управления, как только государю, не приходилось в тогдашнее злобное время столь мучительно задумываться над словами Паскаля: «Справедливость бессильна без силы, а сила – это тирания без справедливости». Одинаковые чувства разделяла с ним и императрица. По своим глубоким христианским воззрениям она была способна, как и ее сестра, великая княгиня Елизавета Федоровна, умолять о даровании жизни даже убийце ее собственного мужа. По собственным словам Его Величества, сказанным однажды с глубоким сердечным волнением: «Он за все время царствования не подписал лично ни одного смертного приговора, и, насколько я знаю, ни одна просьба о помиловании, дошедшая до него, не была им отклонена».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});