туфли у дверей. Росвитта подошла к приоткрытой двери, откуда в коридор лился неяркий розовый свет ночника, и поманила Соляка пальцем. Стараясь не шуметь, он приблизился к двери и остановился на пороге детской комнаты. В двух кроватках, стоящих у противоположных стен, спали дети. Росвитта шепнула: «Эрнст». Мальчик. Лет четырех. «Эльке». Девочка. Соляк улыбнулся: и эта Элька, так же как маленькая Карин на пристани, напоминала ему Малгоську. Он приложил палец к губам: пусть спят. Росвитта поправила одеяльце у мальчика и погасила свет.
— Курт, веди гостя в комнату, а я сварю кофе.
— Пожалуйста.
Курт зажег свет и показал на кресла у низкого столика. Библиотека. Письменный стол. Телевизор. Радиоприемник. Фикус. Морской пейзаж на стене. Бар-холодильник.
— Так что же, Станислав, по морской традиции: «За тех, кто в море!»
— За тех, кто в море…
Еще долго в эту июньскую ночь сидел Соляк в гостеприимном доме Ведельманов за чашкой хорошего, крепкого кофе. Говорили обо всем. Слушали польские пластинки, просматривали книги в библиотеке, сравнивали заработки, продвижение но службе, рассказывали анекдоты, беседовали о политике. И, невзирая на протесты Соляка, утром Курт вызвал такси и отвез его в порт. И, возвратившись на корабль, Сташек долго не мог заснуть. О чем он думал? О Польше и о Германии, об истории, о сегодняшнем дне, о народной Польше и о ГДР, об обер-лейтенанте Ведельмане и его жене, о детях, об Анне, о Малгоське…
На следующий день польские моряки посетили судостроительный завод «Варнов». Крепкие рукопожатия немецких рабочих. Поднятые в пролетарском салюте кулаки. Одну мелодию, те же самые слова на всех языках мира имеет «Интернационал». И мысли, мысли. Если история должна учить жизни, то тебе, Соляк, необходимо помнить и о том, что были революционные битвы моряков Киля и Вильгельмсгафена, протесты против войны четырнадцатого года, что в Германии работали Карл Либкнехт и Роза Люксембург, союз «Спартак» и Вильгельм Пик, что к смерти были приговорены руководители матросского бунта в 1917 году: Кобис, Беккер, Сахзе, Эгельгофер, Вебер, что в 1918 году, по примеру русской революции, над Килем реяли красные рабочие знамена, древки которых высоко и до последней минуты держали матросы под руководством кочегара, «красного адмирала» Карла Артельта. А потом, в 1919 году, был еще и революционный Берлин, а там моряки — Вечорек и Тост. В 1920 году была Красная армия Рура. И был 1923 год, когда рабочие и матросы Гамбурга под руководством Эрнста Тельмана поднялись на отчаянную борьбу. А в годы мятежа генерала Франко на защиту Испанской республики встали немецкие рабочие батальоны под начальством нашего «Вальтера» — Сверчевского. А в черную ночь фашистского тотального террора в концлагерях пытали, гильотинировали и вешали немецких коммунистов. «Каждый умирает в одиночку», — говорил Ганс Фаллада. Это правда. Но каждый в последнюю минуту о чем-то мечтает. Умирающему накануне освобождения Эрнсту Тельману и его товарищам, немецким коммунистам, грезилась Германия, социалистическая Германия.
— Знаешь, Станислав, — рассказывал Курт, — мой дед, гамбургский рабочий, погиб коммунистом в лагере под Любеком, а мой отец, солдат вермахта, был убит на восточном фронте. Ну и что все это для меня, офицера и коммуниста, значит? Я не помню ни отца, ни тем более деда. Можешь себе представить, как я хотел бы, чтобы они сейчас были живы? И если бы они сейчас были живы, возможно, мне пришлось бы выбирать между отцом и дедом. К примеру, если бы оказалось, что дед все еще живет в Гамбурге и является коммунистом, а отец нет? Хотя из того, что я знаю, отец никогда не отрекался от деда и держался подальше от гитлеровцев. А в вермахт брали всех, а под конец воины любых калек и даже детей. Война… Мы оба, Станислав, принадлежим к тому поколению, которое последствия войны испытало на собственной шкуре. Я потерял отца; мать, к счастью, жива до сих пор, сестра забрала ее с собой, в Лейпциг. Знаешь, я очень хотел бы, чтобы ты когда-нибудь поговорил с этой типичной немецкой женщиной, для которой дети и дом — самое главное в жизни… Ты, Станислав, даже не представляешь себе, как мы, немцы, живущие на востоке, отличаемся от тех, западных. Это уже почти два разных народа, хотя мы изъясняемся на одном языке. А ты думаешь, что напрасно у нас в ГДР говорят не только о государстве, но и о народе Германской Демократической Республики? И хотя ты мне этого не скажешь, но, не сердись, все же, наверное, либо ты, либо твои друзья думаете: если что-нибудь случится, можем ли мы на них положиться? Комплексы? Может, и не комплексы. Хотя раз уж мы об этом заговорили, то, прости меня, даже мы с тобой не освободились от них. Вроде бы мы говорим о других, а ведь подсознательно отождествляем себя с ними. Но для того, чтобы освободиться от этих комплексов, чтобы поступать разумно, мы должны до конца расправиться с тем, что сидит в нас самих, что является иррациональным и неразумным. Правда, это уже почти философия. Но верно одно, что в случае чего ты можешь быть спокоен за меня и моих матросов… Сам знаешь, мы иногда стоим в дозоре. Бывает, что минуты нет спокойной. Каких только провокаций там, на Западе, еще не придумали! Об этих паршивых посудинах «Осте» и «Траве», которые днем и ночью болтаются вблизи территориальных вод ГДР, о самолетах-разведчиках не поит даже говорить. Но они придумывают другие штучки. К примеру, сажают молодежь на прогулочные суда и катаются недалеко от наших берегов! Мегафоны, воздушные шарики, листовки, музыка, оскорбления, смех, песенки. Стоишь в дозоре, а тут к тебе совсем близко подплывает настоящий пропагандистский, провокационный увеселительный аттракцион. Девушки раздетые, загорают, машут руками матросам, зовут к себе на корабль, обещают, что отвезут их туда, куда они захотят. Вежливые, веселые, ссылаются на общенемецкое единство, предлагают меняться сигаретами, пивом, шоколадом. Наши парни скрипят зубами, посмеиваются, молчат и делают свое дело. А иногда ночью бывает так. Твой корабль дрейфует или стоит на якоре. Они подплывают, бросают якорь рядом, спускают штормтрап и освещают его всю ночь. Догадываешься, зачем они все это делают? Понятно! Они рассчитывают на это, провоцируют, надеются на то, что кто-нибудь из моих парней «выберет свободу». Или тащится за тобой почти вплотную и проводит учения «человек за бортом». Мегафоны работают на полную катушку. «Немец в немца стрелять не должен, а если уж стрелять приходится, то не нужно попадать!» А они стреляют, и к тому же метко. Сколько наших в Берлине или на границе получило