— Я мать Хайме.
— Ах! Хайме… — работник справочной службы вернулся к своим бумагам, потом посмотрел на меня с широкой и пустой улыбкой. — У него все очень хорошо, вчера он прибавил сорок граммов.
— А что еще?
— Ничего больше.
Иногда мне хотелось закричать ему в лицо: «Как это ничего больше? Козел, как это ничего больше? Свинья, мудак, сукин сын, ничего больше… Какого черта? Как ты сам думаешь, что это значит?» Иногда я чувствовала желание закричать по-настоящему: «Это мой сын, ты слышишь? Мне стоило больших усилий принять его как реальность, я носила его внутри себя девять месяцев, я приготовила для него комнату в своем доме, я его родила, я жалела его, я слишком поздно его полюбила. Я тысячу раз представляла себе, как это будет, но никогда представить не могла, что он будет лежать в белом в одной из этих прозрачных стерильных колыбелей. Я хотела забрать его к себе, показать ему окружающий мир, видеть, как он спит, приучить его к моим рукам, кормить, одевать в цветные пижамы, отвозить загорать и покупать музыкальные шкатулки, медвежат и собачек из пластика, у которых двигаются уши и открываются глаза, то есть сделать его таким же ребенком, как и все остальные. Это все, чего я хотела, так что не говори мне, что ничего больше нет, скажи мне, что я могу войти, что мне скоро его отдадут, говори мне это каждое утро, пусть даже это и ложь…» Несколько дней я готова была кричать, но улыбалась и говорила «спасибо», как воспитанная женщина, поднималась и сидела в зале ожидания, хотя знала, что и на следующее утро ничего нового не будет. Мой сын был под наблюдением, врачи надеялись, что он наберет вес, говорили, что необходимо сделать несколько анализов, что прошло только два дня и пройдут еще три или четыре до того, как он покинет инкубатор. Для них он был просто младенцем под номером, потому что не мог быть чем-то иным.
Иногда мне казалось, что все смотрят на меня как-то не так. Я чувствовала молчаливый упрек в глазах окружающих, улыбках и хотела отгадать, о чем они думают: как это возможно, чтобы такая женщина, как я, — привлекательная, образованная и воспитанная, владеющая иностранными языками, вела себя так же, как мать Виктории из шестнадцатой палаты, которая работала в пекарне, или отец Хосе Луиса, который был грузчиком. Однако я и не пыталась скрыть своего безудержного страха, который перерос в панику и не оставлял в душе места для сострадания. Я не добивалась их сострадания, не хотела его, мне было не нужно все сострадание мира, я не могла справиться с судьбой, и моя мука была чистым страхом, чувством, которое разрезало меня пополам каждый раз, когда я находила пустую колыбель, прежде чем какая-нибудь медсестра не подходила ко мне и не сообщала, что Хайме унесли, чтобы сделать очередной анализ. Никто не мог осознать жестокую несправедливость этой судьбы, никто, кроме матери Виктории или отца Хосе Луиса. Ребенок, которого кормили чужие, сорок граммов прибавки в весе в день. Ребенок, до которого можно дотрагиваться лишь по полчаса в десять утра, в час, в четыре и в семь дня и в десять часов вечера. Когда однажды утром я приду и мне скажут, что все результаты хорошие, никаких повреждений, никакой инфекции нет, что я могу забирать Хайме домой, я не поверю, что в действительности прошло лишь двадцать два дня после родов. Я почувствую бесконечную благодарность ко всем врачам и медсестрам, которые отдадут мне худенького и маленького, но здорового ребенка, а не умирающего, темно-лилового и истощенного, которого они приняли три недели назад. Мое чувство признательности будет более чем искренним, не показным.
Проходили странные дни, длинные и запутанные, как в фильме ужасов, снятом старой камерой. Я никогда не находила столько неприятного в себе самой за такое короткое время, никогда не чувствовала себя такой эгоисткой, такой дрянной, такой ничтожной, такой беспомощной, такой виноватой, такой ненормальной, как когда смотрела сочувствующим взглядом на мать Хесуса. О том, что Хесус родился с соединенными пищеводом и трахеей, мне сказала мать какого-то желтушного ребенка — дети с желтухой покидали больницу через три или четыре дня. Мать Хесуса, в свою очередь, смотрела таким же противным сочувствующим взглядом на мать Виктории, чьи внутренности были закупорены каким-то мотком волокон, который не было никакой возможности удалить оперативным путем. Мать Виктории смотрела так же на мать Ванессы, которая родилась с многочисленными злокачественными новообразования в разных внутренних органах, которая сочувствовала отцу Хосе Луиса, рожденного с гидроцефалией и которого боялась увидеть собственная мать в этой импровизированной галерее ужасов. Врачи говорили, что если Хосе Луис и выживет, то обязательно умрет в двенадцать или тринадцать лет.
Временами, когда я сидела с другими родителями, ожидая новостей, и смотрела вокруг себя, то чувствовала напряжение посаженных в клетку хищников, готовых прыгнуть при первой угрозе. Я знала, что все эти родители мне завидовали, потому что мой сын выздоровеет вместе с парой других детей, тоже ставших жертвами недостатка кальция в организме, детей в принципе здоровых, нормальных, которым требовалось лишь усиленное питание. По ночам во время кормления главная медсестра отдавала таких детей практиканткам, чтобы те сразу привыкали к работе в этом месте. Я знала, что мне завидуют, но не хотела никого упрекать, мне просто не хотелось видеть ни матерей желтушных детей, ни тех женщин, которые рождают толстых и розовых детей.
Я никогда не чувствовала себя такой несчастной, никогда не видела столько несчастных людей, как теперь. Я это осознала, когда поняла, что никогда больше не вернусь сюда, уверенная в том, что эти люди отдали бы все свое имущество взамен на то, чтобы не видеть меня всю свою жизнь, и, несмотря на это, я продолжала встречаться с ними. «Как дела?» — «Очень хорошо». — «Как Хайме вырос!» — «Да, и твоя дочка тоже, она стала выглядеть намного лучше». — «Да, слава Богу. Хорошо, я пойду, я немного тороплюсь». — Да, конечно, до следующей встречи, пока, пока…» Я продолжала встречаться с ними в коридорах, всегда в компании наших детей, этих детей, которые оставались худыми, даже когда не выглядели уже так страшно.
В то время мне казалось, что ничего не менялось, что время играло со мной, обманывало меня. То, что я хотела праздновать как определенную победу, становилось эфемерным перемирием, лишь я перешагивала через порог моего дома с Хайме на руках, прологом к длинному паломничеству от коридора к коридору, от консультации к консультации, от специалиста к специалисту. Нас водили по всем углам этого огромного здания, которое, как мне тогда казалось, я покинула навсегда. Мой сын рос невероятно медленно и никогда не набирал вес с той скоростью, как это требовалось, хотя он был совершенно нормальным ребенком. Несмотря на это, врачи решили вернуть его обратно, проверить заново всеми приборами, просмотреть под самыми мощными стеклами, согласно новейшей технологии, с которой моей матери никогда не приходилось сталкиваться. Они искали, снова искали, еще раз искали… Какие-то анализы, пробы, которые никогда не заканчивались… Его взвешивали, измеряли, рассматривали, изучали, однажды целую неделю, потом еще две недели, в итоге месяц, и Хайме уже пошел, он начал говорить, а они продолжали брать пробы, пробы и еще пробы, и мы возвращались в госпиталь, каждое утро, потом еще и еще, пока я училась мало-помалу превращаться в сфинкса.