Водитель весело посмотрел на меня, но ничего не сказал. Регистраторша в госпитале, напротив, поднялась, едва оторвав взгляд от листа бумаги, на котором писала, чтобы показать мне дорогу. Я долго ждала перед дверями лифта, пока кабина медленно спускалась с верхних этажей, и, в конце концов, потеряв терпение, стала подниматься по лестнице, очень медленно, ставя последовательно обе ноги на каждую ступеньку Шрам выдержал три этажа, почти не мучая меня. Я открыла кошмарную крутящуюся дверь и вступила в чистый белый мир.
В течение следующего месяца я проделывала этот путь четыре раза в день: в десять утра в первый раз, в четыре и в семь часов дня и в десять вечера. Я быстро научилась ориентироваться в этих бесчисленных коридорах, пахнущих пластиком, привыкла к мельканию зеленых халатов, несколько тысяч раз стираных и стерилизованных; к виду кротких младенцев с плакатов, развешенных по всем стенам.
Я никогда не встречала такого печального места. Интерьер вестибюля больницы был строгим, почти монашеским, там всегда толпились женщины всех возрастов, которые оживленно болтали, создавая смешанный гул. Подобный гул иногда слышится из-за дверей кафе или больших магазинов. Я предположила, что это матери только что родившихся детей, которые появились на свет в одно время с моим сыном, и я испугалась живости их разговора, не подозревая даже, что три или четыре дня спустя стану такой же, как они. Я медленно шла по коридору, пока не наткнулась на большое окно, которое отделяло инкубаторы от жестокого холода окружающего мира, и принялась рассматривать стеклянные ящики, и тут непреодолимый страх сковал мои челюсти. Большинство маленьких пациентов спали, и я не могла определить их пол. Во рту появился неприятный кисловатый привкус, когда я увидела фамильный крошечный ротик у малыша центрального инкубатора во втором ряду. Это был смуглый младенец, очень маленький и худенький. Он не спал, его черные круглые глазки были открыты и смотрели в потолок. Ручки малыш раскинул в стороны, его тонюсенькие запястья фиксировали две ленты, словно это был будущий криминальный авторитет.
Вдруг справа от меня открылась дверь, и в палату вошла женщина в зеленом халате и с маской на шее.
— Здравствуйте. Я могу вам помочь? — спросила она.
— Я мать Хайме, — ответила я, — но я его никогда не видела.
Медсестра подошла ко мне, улыбаясь, и встала рядом перед стеклом.
— Вон тот… Видите его? Он во втором ряду, в центре. Он никогда не спит.
— Почему он привязан? — спросила я и с удивлением услышала мой собственный голос, спокойный и нежный, хотя в глазах стояли слезы.
— Из предосторожности, чтобы не вытащил трубку из носа.
Я хотела сказать, что мне больно видеть его в таком состоянии, но медсестра взяла меня за руку и повела к двери, из которой вышла.
— Пойдемте со мной, я дам вам его подержать. Детей сейчас будут кормить, вас проинформировали о расписании, да?
Я раздевалась, не веря в реальность происходящего. Вина, волнение, страх и ощущение неловкости, огорчение не оставляли меня ни на секунду, пока пальцы касались сына, словно этот ребенок был не моим родным, а собственностью госпиталя, врачей и сиделок, которые любезно согласились разрешить мне быть с ним пять раз в день по полчаса. Этого времени было достаточно для того, чтобы накормить и поцеловать Хайме, потрогать его, говорить с ним, когда я приходила в теплую палату для новорожденных.
Я приблизилась к инкубатору и наклонила голову, чтобы посмотреть на него. Тут сиделка подняла крышку, сняла ленточки с его запястий, вынула трубку из его носа и посмотрела на меня.
— Покачай его, — сказала она мне.
— Я боюсь.
Улыбаясь, медсестра подняла ребенка и положила мне на руки.
Двигаясь с бесконечной осторожностью, стараясь не сжимать теплый сверток, маленький, но удивительно твердый, я осторожно дошла до угла, чувствуя себя самой неуклюжей матерью на свете. Я повернулась к свободному креслу рядом с окном и села в него, глядя на стену, на спины в зале, не вспомнив даже о надувном круге, который принесла, чтобы не растянуть шов. Я не хотела, чтобы кто-то увидел меня в этот момент, чтобы кто-то помешал мне наконец увидеться с сыном, которого четыре дня не разрешали брать в палату и который все это время был просто младенцем с номером. Когда я удостоверилась в том, что мы остались одни в этом углу, я подняла пеленку, в которую был завернут мой сын, и посмотрела ему в глаза. Прежде чем мои глаза заволокло слезами, мне показалось, что он тоже смотрит на меня, это меня напугало. Я решила, что он голоден, но прошло немало времени, прежде чем я достала левую грудь и дала ее сыну. Мои руки, сердце и глаза заработали в одном ритме. Хайме крепко схватил губами сосок и начал сосать так сильно, что мне стало больно. Тут я улыбнулась и пообещала ему, что он не умрет.
* * *
Я вернулась домой, когда была уже почти полночь, и увидела, что свет нигде не горит. Я на мгновение заглянула в комнату Хайме, который, как обычно, лежал лицом к стене и прерывисто дышал. Я осталась неловко стоять в коридоре, прямо за его дверью, и не очень хорошо представляла, что делать дальше. «Ничего не произошло, — говорила я себе, — ничего не произошло», мне следует думать о другом. Я страшно устала, но спать не хотелось, куча непроверенных контрольных работ на столе дожидалась меня уже несколько дней и грозила дорасти до потолка. В конце концов я взяла верхнюю пачку тетрадей и пошла с ними на кухню. Я открыла дверь холодильника, раздумывая себя, что же можно выпить в такой ситуации, и упрекнула себя уже в который раз, что никак не могу привыкнуть работать по ночам.
Это ужасное расписание стало единственным следствием череды сумасшедших лет, начавшихся после рождения Хайме. Самые первые дни я вспоминала даже не со страхом, нет, — с глухим ужасом, который мой организм испытывал постоянно, день за днем. Когда я стала матерью, мне пришлось работать по вечерам. Я никак не могла запомнить количество учеников в своих группах, их лица, номера телефонов — ничего. Я не помню даже, какие книги тогда читала, какие фильмы смотрела, с кем знакомилась, чем занималась. Я ни о чем старалась не думать в те моменты, когда Хайме давал мне отдохнуть, оставив наедине с моими страхами. Однако я помню с удивительной точностью запах ступеней госпиталя, форму скамеек, фамилии врачей, номер телефона отделения, лица и имена больных детей, которых я тогда часто видела, номера телефонов, лица и имена их родителей.
— Я мать Хайме.
— Ах! Хайме… — работник справочной службы вернулся к своим бумагам, потом посмотрел на меня с широкой и пустой улыбкой. — У него все очень хорошо, вчера он прибавил сорок граммов.