– просто перекосятся-прольются, будто тётки чужие-нелюбящие-нелюбимые, проползут мимо, тряся подолами смертной скуки, да и славно, если развеются, разойдутся по своим небесным углам. Но чаще накроют серым покрывалом расчерченный петровскими хлыстами проспектов огромный каменный город и поливают его дешёвыми старческими слезами. Ну а если в их серые старушечьи ряды ворвётся упрямый ветер, пусть даже и холодный, но ветер, – тогда рвётся отсыревшая кисея, небесные сплетницы превращаются в стада фантастических тварей, и незримый, но властный пастырь, пропахший солью Балтийского моря, гонит строптивых подопечных длинными, стройными рядами – во всю ширь глаз видно, как послушно выстраиваются серые и белые овцы – во всё бесконечное небо. И не забалуешь.
А внизу – камень домов, камень углов, камень набережных. И сквозняки, сквозняки, сквозняки – из-за углов, из-за поворотов, из переулков и подворотен, так, что кожа стынет, дубеет, цыпками берётся. А на набережных – не вздохнуть – плотный, сырой, густой воздушный поток. Только руки развести в стороны – и взлететь, как невские чайки – быстро, по дуге, вверх, вверх – туда, откуда большой город становится ещё роскошнее и строже.
И сверху, из-под рваных клочьев небесной сырости, видно, как разбегаются по серо-зелёной земле, по иссиня-стальным лентам Невы, каналов и проток абсциссы и ординаты широких проспектов, векторы мостов, бесконечные ряды зданий, множества сторон и кварталов, как уплотняется и разрежается логарифмическая сетка переулков; дома становятся маленькими квадратиками каменной дискретности и сворачиваются в матрёшечные подмножества парадных, коммунальных и отдельных квартир, комнат, прячущих бесконечно малые человеческие судьбы.
В урочный час начинается высшая математика людского муравейника. Крошечные единицы просыпаются и начинают ежедневное неспешно-малое движение, выстраиваются в бесконечные ряды, копошатся в гранитных осях координат, каждый индивид, вольный и гордый, обезличивается неумолимой статистикой толпы, которая бесконечно дробно становится очередной подфункцией из множества функций – все горожане знают эту незримую математику, когда ногами легче прошагать весь город, чем выпрыгнуть из статистически предначертанной функции и прошагать из одной системы координат, скажем, заводской или больничной, в другую – например, мудрого руководства бесконечно малыми. Легче своим малым лбом расшибить гранит такой «высшей математики», чем по крутобёдрой абсциссе судьбы приблизиться к экстремуму властной функции.
А что же – разве властные функции не обезличиваются, себе не принадлежат? Извольте, посмотрите, какие стройные решения они имеют. Сколько вводных и граничных условий у этих функций – где родился, кем рождён, попал ли ты в нужный цикл, в нужные множества, благоприятно ли тебя из бесконечно малого подводят к решению, где ты становишься методически проверочной и удобной единицей. Или ты сходишь с ума возле всех этих асимптот и, в трудах, воплях и недоумениях, поднимаешь лицо и орёшь, ощущая близость и невозможность своей персональной бесконечности?
Ты дёргаешься, ты же единица жизни, единица общества, единица коллектива, но берут тебя и делят на бесконечность домашних хлопот, на бесконечную суету пустопорожних поручений, либо, если мотор в груди стучит слишком сильно, дробят бесконечностью ответственности, делят на бесконечность зла, бесконечность боли, бесконечную протяжённость времени. Помнишь, как бесконечно течёт время – там, в Большом доме? Там ты быстро соображаешь, что бесконечность боли тебя раздавливает – и ты становишься суммой бесконечных страхов, слабостей, подлостей, сомнений и желаний. Бесконечность страданий тебя живенько обнуляет, бесконечно малое ты насекомое.
А вон, рядом, за углами решений, бесконечно малые интегрируются площадями и объёмами, наполняют сосуды истин до краёв властной воли. И ширятся городские интегралы, пухнут, набирают вес, силу, ор – в чётко заданных граничных условиях, в границах решёток, бордюров, стен и парапетов. Плещется людское море, таскает туда-сюда свои дискретные желания, выкрики на кумачах – ан нет, толпа лишь кажется порозовевшей, как кровавый плевок драки за место под солнцем.
Безжалостна и удивительно обезличена эта высшая математика – эти людские логарифмы, пределы, ряды и интегралы, эти упруго-засушенные функции. Разве люди хотят быть функциями? Разве рождаются они, чтобы встроиться в сходящиеся или расходящиеся ряды? Разве родители берут за руку и сами отводят детей в ряды таких же – обезличенных? Это с грифельной доски не видно, а сверху, с высоты полета ладожской чайки – очень даже. И это ведь не самые сложные разделы высшей математики – но вот, сверкая, пульсируя, меняя цвета, полутона, звуки и прочие чувства, поверх первых, ещё понятных страниц городского каменного учебника раскрывается во всей научной мощи дифференциальное исчисление – жизнь бесконечно малых в их бесконечно малой суете.
Сдвинулось что-то малое на самую малость – да кто ж это заметит? А всё равно – нужно, важно – ведь функцию тогда можно вскрыть, вспороть, нашарить в её дрожащих кишочках решение. Что есть истина? Что есть решение? Да очень просто – это же знание. Властное знание, ведь знание даёт власть. Не так ли? Знаешь ты, как поделить крохотное желание на крохотную подачку – и вот тебе множество решений функции жадности. Приподнимешь малого над ему подобными, приподнимешь на самую чуточку – вот и подвластна тебе функция гордыни. Возьмёшь такого, всего из себя единичного, проведёшь по длинному коридору с внимательными лицами – и обнуляется единица, обосрётся от страха. А чаще и этого не надо. Дай возможность мелко, незаметно, исподтишка и с пользой для себя подличать, например соглашаться. Или сообщать. Ох… И мнимые единицы – зависти, скупости, подлости – ведь есть в арсенале высшей математики управления и такие полезные приёмчики, безотказные, математически выверенные…
И это не начались ещё матрицы с хитро сплетёнными предательствами, интригами и правилами, непонятными стороннему дураку. Взаимоотношения, согласованные правила, «ты мне, я тебе», когда в сетке рабочего коллектива кафедры ты подчиняешься чужим правилам, идёшь на компромиссы, холуйствуешь или бунтуешь – а ведь ты всего лишь внутри простенькой матрицы. Это себе ты кажешься единицей, а пустившие себе пулю в лоб безумцы тебе подсказывают, что ты – вздор, ты – ноль, твой голос тоньше писка. Где твой детерминант? Где он – жёстко определённый математический кунштюк? Вон они – рядом – такие простые интегралы, где ты единое целое, но не условие, а результат.
Вот ты родился. Ты – больше, чем единица. Ты не просто точка. Ты – начало отсчёта, начало всему, что ты видишь вокруг. Из твоей точки рвётся на волю, разворачивается протуберанцами воли твоя, только тебе подвластная бесконечность. По молодости ты бьёшься, асимптотически взвизгиваешь, самовольно претендуешь на персональную бесконечность, узнаваемость, уникальность, но потом, после, спустя… Потом, проскользив по своей незначительной функции времени, ты обезличиваешься, скукоживаешься до бесконечно малого, и дробят тебя, и делят тебя