коровьей невозмутимостью полузгивала семечки в кулачок да высунулась в окно, выставив круглый зад, на котором модная коротенькая юбочка смотрелась… ну никак не смотрелась. – Вот!
– Ой, Катя, нецелованная ты наша, недотроганная!.. – Любка поплёвывала семечки и рассматривала окна студенческого общежития напротив. Там жили ребята, и это обстоятельство её интересовало куда больше всех матанализов и физик вместе взятых. – Тебе бы куда по городу пройтись, прогуляться с кем, вот и узнала бы Ленинград, а то сидишь сиднем, как квашня какая. Ты же со своей Сибири приехала, так и посмотри, как настоящие люди живут, где ходят, что, как и где, а ты всё долбишь и долбишь, от не могу прямо, долбучка.
– Я? Я?! Я – долбучка?! – у простодушной Кати даже сердце закололо от такой несправедливости. – Я сюда приехала учиться, я маме обещала, я тёте обещала, что обязательно поступлю, вот! Вот, поступила, так что же – мне не учиться? Учиться надо, вот! Томка! Томка! Да вылезай ты!
Палатка из двух одеял на соседней кровати зашевелилась, и из-под них выглянула недовольная Тамара Войкова. Тамаре не хватало воображения, что ли, поэтому она заучивала учебники, просто долбила их, целыми днями и ночами просиживая под одеялами с фонариком. Такая у неё была метода.
– Ну что вы кричите, сороки? Катя, что тебе, что ты кричишь?
– А ты не слышала, нет? Не слышала, да? Не слышала, как эта! Как эта вот! Вот – она! Говорила, вот!
– А что я должна была слышать? Мне к семинару готовиться надо, вот ещё – слушать, что вы там болтаете. Ну что там стряслось, что ты кипишь, как чайник?
– Тома! Тома, ты сегодня меня просто поражаешь своей невозмутимостью, вот, безразличностью своей, вот! – Катя благоразумно не стала упоминать про «недотроганную».
– Безразличием.
– Ну да, безразличием. Вот. Слышала, что Любка говорит?! Говорит, что на Пяти Углах девочке лицо срезали! Ну враньё же!
– Люба, ты что, с ума сошла? Ты бы лучше опять про любовь, чем про глупости такие. Неужели ты Эдгара По начиталась? – Тамара обратила строгий взор дочки завуча на выпяченный зад Половой.
– По какие по? – послышалось из окна. Любке надоело рассматривать жизнь в окнах напротив (ещё было рано, часа четыре, поэтому общага напротив отсыпалась – или после ночных гулянок, или после только закончившихся пар. Мальчиков было не видно, разве что две-три всклокоченные фигуры, зевая, слонялись по комнатам. Это было неинтересно). – Томка, вот тебе всё умничать. По, не по.
– Это гиппопотам такой. Гиппопо, – Зоська оторвалась от книги и посмотрела на спорщиц. – Гиппопотам По. Да, Тома?
– Зоська! Любка! Тома, ну ты-то! Ну ты-то! Да останови этих хохлушек! Вот ведь! Я им про Фому, они мне про Ерёму.
Катя задыхалась от возмущения, огненным взором рассматривая подружек. Она сидела на пустовавшей кровати Светки Мельниченко, топоровской землячки Зоси. Светлана убежала куда-то с Кириллом Давыдовым, уже знакомым нам второкурсником-«физиком».
– Тома! Зося! Эта корова говорит, что лица режут, вот! А вам всё хиханьки-хаханьки. Одна – про По, другая про гиппопо!
– Я и говорю – неужели наша Любовь Матвеевна Полова наконец-то соизволила испачкать свои белые ручки прикосновением к книжке известного писателя-мистика Эдгара По, мастера ужасы писать? – любезно осведомилась Войкова, указательным пальцем поправив на переносице воображаемые очки, и опять спряталась в палатку.
– Полова! Эй, Полова! Хорош зад отклячивать! Или тренируешься так? – Зоська прищурилась. – Тебя спрашивают, дурында, читала По?
– Дуры вы, девки. Ей-бо, дуры! – Полова удобнее уселась на широком подоконнике, прислонилась к откосу, задрала толстые голые ноги в небо. – Зоська, брось подушку!
– Держи!
– Зоська! Ты что? Она здесь, полуголая, сейчас на полдня уляжется, будет нам как объявление. – Катя подскочила к подоконнику, затрясла безмятежную Любу.
– Да прекратите вы? Прекратите, в конце концов! Невозможно просто! – Тома опять вынырнула из-под одеял. – Трепухи!
– Да пусть она признается, что выдумала всё, и катится опять на свои танцульки. Хоть бы танцевать умела, вот! – Катя аж ножкой топнула.
От её грациозного топанья подпрыгнул и закачался любимый китайский болванчик на тумбочке Зоси.
– Да ты-то, ты-то! – густой обманчивой сметаной потёк голос Половой. – Сама-то, небось, умираешь, чтобы кто на танцы пригласил, а ты сидишь тут без спросу. Долбучка ты, Катя, жизни не видела! – Любка сладко потянулась. Её пышное тело налилось такой восемнадцатилетней спелостью и румянцем, что в её присутствии даже засушенные доценты с кафедры высшей математики начинали суетливо протирать очки и проговаривать интегральные иероглифы и прочие дифференциальные дадзыбао, непривычно гарцуя и особенно яростно кроша мел о доску.
– Я?! Очень я даже жизнь видела, вот! Зоська, ну что она опять про своё?
– Любка, ты заканчивай нашу Катю обижать – Катю недавно тренер толкать ядро пригласил, она тебя лучше теста замесит теперь.
– Так Катя у нас теперь Царь-пушка? Ай! Ай, дура! Дура! Катька, пусти! Ну пусти, Катенька!
– Я – пушка?! Я тебе сейчас такую пушку! Вот! Вот тебе! Ах ты ж, жопа ты, Любовь Матвеевна!
Пока Катя волокла и выталкивала хихикавшую Любку к выходу, Зося глянула на неподвижную «палатку» напротив, посмотрела на непривычно бледное ленинградское небо, из которого сеял мелкий дождик, вздохнула и опять попыталась погрузиться в ряды и пределы – надо было готовиться к предстоявшему первому коллоквиуму по математике, а вся эта премудрость никак не хотела лезть в голову. Нет, если бы Зоська захотела, она бы зазубрила все формулы так, что от зубов бы отскакивало. Но она не хотела зубрить, хотела понять, как там всё устроено. А заучить без понимания, зачем эти суммы дробей нужны… Скучно. Ещё и эта вечерняя лекция по физике в лабораторном… Взяла ведь и сама всё поломала – сейчас бы книжки читала, любимый немецкий в Киеве учила, на выходные домой бы ездила…
Но дашь волю скуке – за скукой тоска придёт, а за тоской настоящая грусть – она тебя и сожрёт, а там и беда не задержится.
Зося вздохнула тихонько, закрыла справочник, вырвала двойной листок из тетради и начала писать письмо домой, в Топоров, – папе Ваське Добровскому и маме Тасе Завальской.
И уже на второй строчке её мысли улетели во времени далеко назад, а в пространстве далеко на юг. Буковки выкруживались прописями отличницы, каждая тетрадная клеточка наполнялась любовью, и каждое Зосино слово было тёплым, как живот кролика.
2
За окном – дождь, дождь, всё время дождь. Или его ожидание, или его проживание, или проводы. Наползут из-за крыш тучи – плоские, отутюженные ветром с залива, – хорошо, если просто побрызгают на новую одежду, будто перед глажкой, а чаще