а вокруг — сплошь фигуры в белом, нет, одна и та же фигура, и мне хочется подойти ближе, смотреть, коснуться…
А в воздухе висят и серебрятся дарты, и все наведены в Арделл. Олкест её пытается прикрыть своим телом. Дурацкий сон. Я выхожу в коридор, напоследок полюбовавшись на ту фигуру в белом, которая ближе. Так и знала, что Олкест ничего не понимает. Совсем ничего не понимает.
Сердито стряхиваю с ладоней остатки чужого сна и крадусь, затаив дыхание, к Той Самой Двери. За которой — Он. Мой белый принц, заколдованный и зачарованный, из сказки о Снежной Деве, которая влюбилась в смертного и начала ходить к нему по ночам, дарить морозные поцелуи и холодить ими глаза и сердце.
Я это поняла в тот же день, как его увидела. В питомнике, пока мама говорила с Амандой о моём Даре — Он прошёл мимо, учтиво наклонил голову, и один этот взгляд стоил всей моей жизни, всей семьи, всей меня. И я сама просила мать отправить меня учиться на травницу — не потому, что хотела овладеть ремеслом, а потому, что в питомнике — Он.
У него прозрачно-голубой взгляд, и я знаю, почему это: просто там льдинки, как в сердце. Это всё из-за Снежной Девы, и теперь он, как в той сказке, ждёт нищенку, которая сумеет согреть его сердце поцелуями. Простую девушку, на которую он даже не взглянет (это всё лёд, лёд и чары) — но она полюбит его Истинной Любовью, и будет рядом с ним, отдавая себя всю, до остатка, ловя каждый его взгляд, каждый жест. И тогда однажды настанет время — и он пробудится.
Я сразу поняла, что это судьба. Пусть себе он на меня не смотрит — что я для него… Но нужно время. Терпение и время — они не понимают его, эта уж точно его не понимает, со всеми её нотациями из-за дрянных бешеных зверей. Но однажды он рассмотрит — что настоящее, а что нет, и он меня увидит, а я… что я, я готова для Него на всё.
Достаточно, что он просто здесь, в питомнике. Можно смотреть: он такой красивый, когда уходит на патрулирование, или совершает утренние пробежки, или проводит между клетками благотворительниц, или склоняется над блокнотом — какой у него профиль, скульпторы и художники плакали бы… Я знаю о нём всё-всё — что он отдаёт своё костюм прачке в городе, потому что в деревне не умеют стирать таллею, и что обедает он обычно в деревне, что не любит носить шляпу, потому что больше привык к капюшонам — каждый его жест, каждое движение, улыбка…
Только снов я его совсем не знаю. Рихард (его имя даже в мыслях прокатывается, как конфета) не впускает меня в сны — или не видит снов с чёткими образами, которые может прочитать мой Дар. Там темнота, темнота и тишина, иногда они бывают морозными — и всё. За всё время я уловила только один образ: узкий коридор и прочная, окованная железом дверь в конце, окно под потолком, взмах крыла бабочки через решётки… Это странно (может, его сны тоже скованы холодом Снежной Девы?) и немного обидно. Но мне хватает и просто стоять у двери, и представлять его с закрытыми глазами, погружаться в спокойную темноту мыслей — чувствовать его там…
Но сегодня я не слышу даже темноты, нет сонной пульсации на ладони. Может быть, Рихард не спит? Иногда он по ночам читает или занят своей коллекцией. Той, которая по стенам… или другой.
Я тороплюсь и слишком резко дышу сквозь зубы, когда свиваю из теней «поисковую» нить. Она тянется с болью через сердце, дважды обрывается, наконец уходит в правую ладонь. Я иду, отыскивая тень Рихарда, и нить тащит меня дальше по коридору, к лестнице… к двери этой.
Возле которой тоже нет снов, а я хочу, чтобы они были. Я часто вглядываюсь в её сны, бестолковые и несуразные, как она сама. В снах люди не лгут, и мне непременно нужно всматриваться в них, чтобы увидеть хотя бы часть её-настоящей, потому что… на самом деле она подлая, вот почему. И всё это — и её кнут, и забота показная, и командирство — это только ширма, как у Аманды. На самом деле она никого не любит.
Её сны суматошливые, прыгучие. Она несётся в них то за единорогом, то за Мел, вечно куда-то опаздывает. Ещё ей часто снится община и какая-то старуха, тоже с кнутом. И танец на льду замёрзшей реки, лёд трескается под ногами, — мне немного стыдно оттого, что этот сон мне нравится. Наблюдать, как эта летит в холодную воду.
Ещё она часто видит Энкер — это её помешательство. Мальчик в белом с очень синими глазами, алапарды ползут к нему по испачканной кровью площади. Только это всё тоже притворство. Как и тот сон (видела только раз), где был красивый вельможа с чёрными волосами посреди поляны в белых цветах. Ещё один, кого она обманула, наверное.
В настоящие сны этой трудно пройти, а ещё труднее из них выпутаться. Там свиваются тёмные, звериные тропы, слышен вой, рык… Там болотные тропинки под ногами, и повсюду паутина — серебристая, с росой, раскинулась между деревьями. Паутина звенит, качается, наливается кровью, потом вспыхивает огнём — и начинает расти, звать, визгливо смеяться, заполнять собой мир, она обжигает, хочет дотянуться, закутать в огненный кокон…
Я испугалась, когда увидела это в первый раз. Выбралась с трудом — сначала в обычные сны. И зареклась ещё раз делать так, а потом не удержалась, посмотрела ещё раз и ещё раз… и ещё раз. И теперь каждый раз, когда я вижу её, я знаю, что это — её настоящая натура. Что у неё там внутри прорастает кровавая, голодная паутина. Что она монстр. Самый настоящий монстр — вот кто она такая.
Может, Он догадывается об этом — потому что иначе непонятно, зачем она ему.
Я стою у двери ненавистной комнаты, перед которой нет снов. Если захочу — могу потрогать дверь пальцами. Но я боюсь. Боюсь, что дышу слишком громко. И на глазах у меня слёзы, потому что это неправильно, что Он в ней нашёл?! У Рихарда куча других женщин — Аманда иногда сплетничает об этом с Фрезой, когда думает, что я не слышу. Посетительницы, благотворительницы, постоянные клиентки питомника. Но это всё для него развлечения на один раз, как охота или коллекция,