рассказывай, что ты там видишь, а то, пожалуй, мне придётся всех поить настоем беспамятников!» Сквозь её сны прорастают и шепчут травы, там много костров, песен и плясок возле них, а ещё губ, прикосновений, сплетения нагих тел, и от этого иногда становится стыдно и сладко внутри. Её сны будто бы голые, они совсем бесстыдные, и там можно встретить тех, с кем она была, или тех, кого хочет, и на её сны часто хочется набросить покрывало — слишком открытые, яркие…
Но я не поэтому редко касаюсь её снов. Боюсь. Не снов, а её саму — наставницу и благодетельницу, выпечка-вязание-травы, улыбки и песни… Потому что она только кажется добренькой и сладенькой, и даже сны её лгут, а на самом деле… на самом деле она похожа на другие свои сны, которые приходят под утро. Там ей на руки брызжет кровь, и хрипит, умирая, кто-то от яда, какой-то человек стоит на коленях и умоляет её простить. Она вся — ложь, даже её обычные сны, и её красота — тоже сплошное притворство. Просто никто не видит, что на самом деле за её фигурой, и волосами, воркованием, яркими шалями — яд.
Однажды за варкой зелий она рассказывала легенду своего племени — лейра Пёстрой Ленты. Будто бы упала лента-змея из волос Перекрестницы и услышала песню красивого юноши, поползла к костру и захотела стать прекрасной девушкой — и это были основатели лейра. Тогда я поняла, на кого она похожа. На эту девушку, которая внутри так и осталась змеёй.
Мне противно брать из её рук печенье — кажется, что в нём чешуя. Но я всё-таки беру: нельзя, чтобы она догадалась.
Чуть-чуть дальше и напротив по коридору — комната, где живут Гроски и Олкест. Сны Гроски тянет к полу — они налиты темнотой и серой водой. Раньше они были интересными: города, воздушные корабли, таверны и драки, рыжеволосая женщина, маленькая смешная девочка, тренировки в учебке законников. Ещё были кошмары, их смотреть было интереснее всего: Рифы, корабль с горящими парусами, крики и треск досок — всё как в страшном романе.
Теперь совсем не так интересно, но я всё-таки призываю сон к себе на ладонь: может, повезёт? Нет, опять: темные тоннели, и по ним идёшь-идёшь, будто ищешь кого-то, а следом что-то длинное волочится, будто бы хвост. И тыкаешься в стены, а выхода не видно, а за стенами скребутся и топочут — там погоня. А Гроски всё идёт и теперь он кого-то тащит за собой, сжимает пальцы, тянет изо всех сил: «Давай, давай!» — а рука этого кого-то выскальзывает, и стены начинают сдвигаться…
Я уже решаю, что прогулка не удалась, но тут стены сжимаются, и Гроски соскальзывает в другой сон.
Речка недалеко от деревни. Деревня кажется размытой: Гроски просто знает, что она есть. Он сидит на берегу в закатанных брюках. Немного смешно видеть взрослого Гроски, который болтает ногами. Рыжий мальчишка пытается спускать кораблики на воду. Только вода — тёмная, жадная, будто живая: хватает корабли и переворачивает их, глотает. Мальчишка всё пытается, достаёт корабли из воздуха — только теперь они не из коры или листьев, это настоящие резные кораблики, как на Корабельный День.
— Они всё время тонут, Лайли. Какого чёрта? — хмурится мальчишка.
— Это потому, что ты не прогнал с них крыс, — отвечает взрослый Гроски. — Просто крысы рано или поздно всегда топят корабли.
Рыжий мальчик начинает смеяться над этой шуткой, он хохочет как-то странно, булькает горлом, а серые воды начинают отъедать от него по кусочку: руки, ноги…
Смотреть на это невыносимо, до боли в сердце, поэтому я выхожу из сна. Мне немного жалко Гроски — он ведь безобидный, а с ним что-то такое страшное было в замке Шеу. В чём наверняка виновата… ну, эта со своим алапардом. А так Гроски славный — даже не смотрит на меня с жалостью и не смеётся надо мной. Хотя он пытается ухаживать за Амандой, а это глупо, потому что у него нет шансов, они совсем не ровня, и она же так любит всё красивое.
Сны Олкеста — бирюзовые, лёгкие, пахнут морем. Я их очень люблю смотреть, потому что они яркие, от них дух захватывает, как от последнего романа Пианы Ламорр. Они расшиты как гобелены: большой дворец, выезды на охоту, мелкая девочка скачет на единороге. Сны — стремительные, бурные: он представляет себя на турнире в виде рыцаря, или он сражается с разбойниками, или спасает какую-то деву от бестий, вроде мантикоры или драккайн. Или от пиратов. Девы раньше были тоже как будто из романов: в красивых платьях, белокурые или темноволосые, а лица расплывчатые. Но иногда у них появлялось лицо Мел. Такие сны было очень весело подглядывать, потому что спасать от чего-то Мел… ну, это так смешно. Особенно если от бестий. Она совсем на них помешана, и в её сны я никогда не заглядываю: во-первых, она спит отдельно, в своём флигеле с кучей тварей, а во-вторых, что интересного может быть её снах, как и в ней самой. Сплошные корма, раны, роды, паразиты и навоз.
Мел — самый неинтересный человек в питомнике, и как можно считать её своей наречённой — непонятно. Олкест просто наивный и не разбирается в людях, пусть себе и прочитал столько книг. Я с ним тоже не заговариваю, но опасаюсь меньше всех остальных: он сам убил свою магию в Алчнодоле, решил, что Мел нужна какая-то там помощь… а теперь вот засматривается на эту.
Она теперь тоже часто в его снах. Будто и так не видно — что он с неё глаз не сводит. Наверное, ей этого было мало (ей всегда всё мало), поэтому она всё испортила в его сновидениях, влезла и отравила самые красивые, романтичные истории, и с каждым днём её больше и больше. Она в Энкере, рядом с алапардами, в серебристой ночи, и посреди зимнего леса на коней, и в каком-то переулке со своим кнутом. От этого хочется заплакать — почему они все такие идиоты и совсем не видят, что эта представляет из себя?
Сон встаёт мне навстречу, окутывает снежно-серебристой пылью — и опять не везёт, потому что эта уже там, успела раньше меня. Я знаю эту поляну, где она часто тренируется с алапардом и с Ним (будто не желает их различать). Эта… стоит со своим кнутом, но под её ногами — не трава, а снег, заляпанный кровью. И алапарда нет,