Значит, когда Господь говорит о том, кто будет иметь жизнь вечную, Он опять‑таки не имеет в виду только эсхатологию, то есть только посмертное бытие, а имеет в виду жизнь здесь: «Сия есть жизнь вечная, — Он говорит, — чтобы верили в Бога, и в Того, Кто послан Отцом, — в Иисуса Христа». Вот она есть жизнь вечная, то есть вера и спасение оказываются тождественными. По существу, настоящая вера — это такое состояние человеческого бытия, когда мы близки к Богу, Не наши убеждения религиозные — это не то, — а это вот то состояние, которое и человек религиозно убежденный, исповедующий религиозное мировоззрение, может переживать, — состояние неверия и состояние веры. Состояние неверия будет заключаться во внутреннем удалении от Бога, состояние веры — во внутреннем приближении. И, по существу, за это мы боремся, к этому стремимся, и это неразделимые вещи. Поэтому Господь говорит: «Кто будет веровать, будет спасен». Это не последовательный акт — сначала наступает вера, потом за это через 20, 30, 60 лет он получает спасение на том свете, — а это то, что мы получаем сразу в результате веры.
В. И. Тем более, что Он часто говорит: «Вера твоя спасла тебя».
О. А. Уже спасла. И когда Господь говорит о спасении в плане спасения от болезни, это на самом деле знаменует то, что человек, имеющий веру, какой‑то частью своего существа уже принадлежит другому миру, где нет болезни, где нет сатаны. Всякое нарушение природной гармонии есть сатанинское действие. И поэтому Христос, когда говорил о женщине больной, Он говорил, что это дочь Авраама, которую связал сатана. Значит, Он имел в виду это зло природное. Так вот, кто хоть на миг вырывается из него, он уже принадлежит к другому миру. И наша задача — жить таким образом.
Но вы скажете: так может жить только мечтатель, отрешенный человек и человек не от мира сего. Да, в общем, да. Что же, тогда спасение для нас невозможно? Возможно, потому что кроме наших усилий жить в Боге, есть еще Его усилия привлечь нас к Себе. И поэтому на вопрос учеников — испуганный вопрос! — «Кто же может спастись тогда?» Христос отвечает: «Для человека невозможно, а для Бога всё возможно». Он говорит в ответ на их вопрос, связанный с богатым юношей. Очень знаменательно… Он говорит, что легче верблюду пройти в игольное ушко, а они ужасаются. Можно подумать, что у них были большие богатства. Нет, но они поняли Его, они прекрасно поняли, о чем идет речь, — о любой страсти, которая является препятствием. Они поняли, что они могут иметь это богатство, даже будучи бедными людьми. И поняли, что расстаться с этим человеку очень трудно и, следовательно, пути нет вперед. И тогда они задали этот вопрос, и Он ответил, что Богу это возможно.
Значит, спасение является не актом самовозвышения человека на уровень жизни с Богом, а это есть акт спасения, идущего от Бога, Который отвечает человеку и поднимает его.
В. И. Встречное движение.
О. А. Да, это есть богочеловеческий процесс, ради которого всё, собственно, и создано, потому что это есть единственная настоящая живая жизнь. Иначе это жизнь насекомого, жизнь гусеницы, жизнь бессознательного существа, жизнь человека, который вечно гоняется за призраками. Поэтому я еще раз подчеркиваю, что вера — это совсем не мировоззрение и не убеждение, хотя мы иногда так говорим (ну, речи я беру, книги), — но вот подлинно, что имеется в Писании. Это совсем иное, и оно тождественно уже со спасением.
В. И. То есть вера уже есть спасение?
О. А. Нет, она оплачивается. Она сама по себе. И вот именно поэтому мы говорим, что вера — это дар все‑таки, именно вот эта вера. Не в том смысле, что мы достигли христианского мировоззрения размышлением зрелым, диалогом с людьми, с самими собой и так далее, — это совсем другое, — а вот дар Божий, то состояние души, которое нас делает ясным и твердым. Вот это есть уже благодать — понимаете? Это благо, которое дано нам даром. Благо — дано.
В. И. Но тут что‑то похожее на кальвинистское, может быть, или лютеровское — я уже не помню, чье там, — учение о предопределении.
О. А. Это Кальвин.
В. И. Кальвин. Тогда спастись вообще никто не может.
О. А. Но тут есть разница.
В. И. Тут только либо дана благодать, либо ее нет, потому что, как ты не бейся, уже ничего из этого не выйдет.
О. А. Конечно, в этом мировоззрении кальвинистском есть элемент какой‑то мрачности, который нам трудно в Евангелии найти.
В. И. И детерминизма жесткого нет?
О. А. Да, нету. Поэтому Бог и Отец Иисуса Христа не может быть вот таким, каким его мыслит кальвинистская теология: всегда есть взаимосвязь. И вопрос этот стоял раньше Кальвина. Он стоял, когда некий монах Пелагий, искушенный в аскезе, сказал, что благодать только как бы созерцает наши усилия (а усилия все наши целиком). Ну, как аскет он так мог говорить, ориентируясь на свою практику. Блаженный Августин, исходя из своего опыта, когда Бог его за уши буквально вытянул из болота, сказал: ничего наше уже не стоит — всё благодать Его. Но Церковь склонилась к мысли Иоанна Кассиана Римлянина, который около того времени предложил как бы среднюю, богочеловеческую модель: действуют оба фактора — и усилия человека, и божественная благодать. Сама модель их взаимопроникновения установлена быть не может, потому что мы всегда индивидуальны, всегда это очень тонко. Мы не можем так, грубо это построить — что столько процентов божественного, столько процентов человеческого: это было бы невозможно.
В. И. Я, может, задал тот же вопрос, что и апостолы, в связи с тем, что некоторые места, я знаю это, людей смущают, они как бы служат искушением — вот насчет того, что «кто крестится, тот спасен будет», «кто призовет имя Господне», уже спасен.
О. А. Да, да. Теперь в отношении «кто крестится». Вот «кто будет веровать и креститься» — так? — тут очень важная такая тонкость. Для Христа, в Его устах, слово «креститься» означало не просто формальное вступление в какую‑то партию, секту, а означало некое action (произносит по–французски), некое действие — кто будет не просто готов идти за Богом, но и действительно пойдет, потому что крещение означало такой шаг. То есть кто будет практикующим как бы христианином. Ну, а «практикующий», — конечно, сюда входит и соблюдение заповедей, всё тут.
В. И. А призывание имени Господнего? Просто «кто призовет Имя Господне, спасен будет», — говорит пророк.
О. А. Дело в том, что здесь просто ошибка перевода. Если вы возьмете книгу Бытия, там будет сказано, что в одно из древнейших времен, при одном из древнейших патриархов стали призывать Имя Господа. Что это значит? Поклоняться Ему с этим Именем — вот что это значит. И «всякий, кто призовет Имя Господне», — это значит «тот, кто чтит Бога», а чтит, естественно, и практически, а не просто теоретически.
В. И. Не просто какой‑то формулой призвал, и всё? Иначе это магия просто.
О. А. Нет, нет, это совершенно не так. Я помню одного человека, который просто механически… Иначе было бы всё просто волшебным делом.
В. И. Но есть такое понимание Имени Божиего, что в нем самом содержится эта спасительная сила.
О. А. Вот маленькая рекомендация: когда такие места не ясны — возьмите Симфонию и посмотрите: «призовёт». И вы увидите сразу в контексте: «призывать Имя» — это значит почитать Бога, а Имя — это вообще Сам Бог, это вовсе не имя.
В. И. Я понимаю. Но я специально привел несколько цитат, потому что они в целом дают…
О. А. Очень хорошо. Поэтому в русских изданиях, и в западных часто, даются параллельные места — это не случайно. Это в помощь тем, у кого нет Симфонии. Но лучше пользоваться Симфонией.
В. И. Кстати, насчет крещения. Тоже иногда бывает недоумение, почему до Креста Господня крещение уже есть. Как бы от слова «крест», которого еще не было.
О. А. Дело в том, что по–английски — baptize, и по–французски, и по–итальянски и так далее — всё это происходит от греческого слова «баптизма», которое употреблено в Новом Завете. Греческое слово «баптизма» — омывать, погружать, оно происходит от древнееврейского слова «тавила» — омовение, которое то же означает. В древней Руси слово «крещение» — оно возникло уже конкретно в связи с принятием креста, христианства — это будет «христианизация». «Крещение» — христианизация. И это слово заменило в просторечии всюду сам акт «баптизмы», и потом уже, когда стали переводить на языки, то это слово уже, так сказать, вошло. Поэтому Иоанн Креститель — ничего общего с крестом тут нет. А уже вернуться нельзя. Нельзя! Просто филологически, психологически мы не можем сказать: «Иоанн Омыватель» или еще как‑то. Но Jean Baptiste по–французски — Жан Омыватель. И, скажем, есть такая английская книжка про Иоанна Крестителя и его учеников. Она называется «История баптистского движения». Никто не понимает ничего — движение баптистов в Палестине. Крещальник!..