Позднее у парадного входа выставлялся полицейский наряд, так что на дни показа у Шанель улица Камбон становилась достопримечательностью. Помню, я не успела прийти за час до начала демонстрации и не то чтобы войти — подойти к дверям не могла; а швейцар меня знал и, конечно, пустил бы. Пришлось идти в полицейский участок и оттуда звонить, чтобы меня провели через толпу.
В назначенный день я пришла на улицу Камбон на свой первый смотр, от которого для меня очень многое зависело. Я прошла в студию Шанель, там уже собрались некоторые ее друзья, и перед началом показа мы расселись на верхних ступенях лестницы, откуда было видно все, что происходило в салоне. Вдоль стен в два ряда сидели покупатели, в основном мужчины. Ровно в три часа пошли манекенщицы. Я задыхалась от волнения, едва не закричала, когда вышло первое платье с моей вышивкой. Натурщицы ходили почти до шести вечера, но задолго до этого искушенный глаз Шанель отметил интерес к вышивке. Она сама мне это сказала, но я не поверила, пока не получила тому подтверждение. С окончанием показа публика заволновалась, и я, не усидев на месте, спустилась вниз и прислушалась к разговорам. С кипами новых платьев в руках продавщицы сновали между заказчиками и примерочными. И я постоянно слышала: с вышивкой. Их привлекли оригинальность узоров и новизна исполнения. Сомнений не оставалось: это был успех. Я засиделась у Шанель допоздна, в подробностях обсуждая незабываемый день. Невозможно было поверить, что все прошло так замечательно.
Когда я засобиралась домой, было уже темно. В такси у меня сдали нервы — так я была счастлива. По щекам струились слезы, я не могла их унять, и глаза у меня были на мокром месте, когда я вышла и расплачивалась с шофером. Он взял деньги и, взглянув на меня, ободряюще сказал:
— Ну–ну, птичка, не надо плакать, все еще наладится.
В трудные минуты я потом часто вспоминала эти слова добрейшего парижского таксиста.
Будни
Успех вышивок настолько превзошел мои ожидания, что буквально оглушил меня. По неопытности я переоценила и собственные свои силы, и рабочие возможности моей маленькой мастерской. Посыпались заказы, а как их было выполнить, если нас всего трое или четверо? Несколько недель мы работали без передыху, особенно я и свекровь. Случалось, я заполночь давила педаль машины, с единственной мыслью в усталой голове: завтра отдавать. Свекровь всегда была рядом, готовила мне работу либо завершала ее, а последнее было самым трудным. Прежде чем вышивать, нужно было приметать к материи муслин, обработанный для прочности химическим составом. По окончании муслин удалялся горячим утюгом, оставалась одна копоть. Копоть висела в воздухе, заползала в ноздри, в легкие, оседала на волосах — все было в этой копоти. От работы свекровь отрывалась только за тем, чтобы пойти к примусу, где постоянно клокотал кофейник, и для поддержания сил налить нам по чашке крепкого черного кофе.
Стояло лето, в тихую темную улицу были открыты окна. Парижский сезон еще не кончился. Где то, может в Булон–ском лесу, дамы в моей вышивке танцевали или ловили прохладу под сенью деревьев.
Когда наконец я возвращалась домой и ложилась в постель, то, засыпая, еще вела крючок по контуру нескончаемого, фантастического узора.
А утром я опять в мастерской, где до прихода мастериц свекровь и приходящая уборщица оттирали копоть. К обеду я уже настолько выматывалась, что стелила на полу в своей комнатке шубу, ложилась и моментально засыпала. Однажды в комнату по ошибке зашел старинный друг Путятиных, нарушив мою сиесту. Я разом проснулась, села и уставилась на незваного гостя. Он, в свою очередь, в немом изумлении смотрел на меня. Потом его глаза увлажнились, и, не сказав ни слова, ни даже попросив извинения, он вышел.
Работалось трудно, я уставала, но все равно была довольна как никогда. Чего то я уже добилась, а еще в меру сил разделила трудную участь моих соотечественников здесь. Увы, все наши усилия были успешны только в одном отношении: мы освоили искусство вышивки, но с деловой стороны наше предприятие страдало отсутствием организации, мы совершенно не представляли, как распределить силы. Из за прибывающих заказов мы расширили мастерскую, увеличили число работниц, но все они были новички: немного поучились на фабрике, а больше у них не было никакого опыта. Конечно, мне говорили, что дела пойдут лучше, найми я профессиональных работников, но я упрямо держалась мысли, с какой начинала дело: по мере возможности помочь своим русским. И потом, за профессиональным работником потребуется профессиональный же контроль, а где мне найти такого специалиста и как вообще с ним работать?
Ко всем этим трудностям прибавилась еще одна, и самая изрядная. Когда мы обсуждали издержки на нашу затею, в расчеты входили аренда, приобретение оборудования и жалованье нескольким работницам. Мы не предусмотрели бюджет и начали без капитала. В результате чем успешнее мы действовали, тем дороже нам это обходилось. Значит, опять продавать драгоценности, а тогда ради чего я начинала все это? У меня всего и остались то жемчуг и изумрудный гарнитур, с которыми я не хотела расставаться. Поразмыслив, я решила, что изумрудами придется пожертвовать. Хотелось быть умнее, чем я была в Лондоне, когда начала продавать свои драгоценности, и я решила продать весь гарнитур сразу. Больно вспоминать обстоятельства этой сделки. Мои изумруды были известны, и перекупщики сговорились взять их задешево. Я поняла это при первой оценке, еще даже не предлагая на продажу. В конце концов я вынуждена была продать их много ниже стоимости, но хотя бы сумма была немаленькая. Немедленно распространилась весть о том, что у меня на руках большие деньги, и понабежали всякие дельцы. На мужа стервятниками накинулись былые компаньоны свекра и не отстали, пока он не пообещал сделать вложение в их дело в Голландии. Путятин был игрушкой в опытных руках, новая игра сулила ему массу удовольствий, а я, мало что понимая в делах, не воспротивилась его планам, он так верил в успех.
Мало–помалу голландское предприятие поглотило все вложенные деньги, ничего не вернув моему собственному делу. Естественно, они скоро прогорели, и я потеряла почти все, что у меня было. Я не представляла, как устоять после такого удара, положение было отчаянным. И все это время мастерская должна была работать, не сбавляя темпа.
Когда заработал «Китмир», Путятин ушел из частного банка, где прослужил больше года, и назначил себя бухгалтером в моей мастерской. Он был бесконечно рад, что представился случай развязаться с вызывавшей у него одно отвращение конторской службой, поскольку если он и служил прежде, то совсем в ином качестве. К работе он был готов еще хуже меня, молодому человеку, каким он был тогда, война предстала в ореоле геройства и азарта. Он не понимал значения сосредоточенных усилий, и скучная рутина канцелярской работы никак не могла увлечь его. Он приходил и уходил, словно отбывая роль в ненавистной ему комедии; он не мог всерьез отнестись к ней.