Шанель сама ладила вышивные узоры на место. Увлеченно участвуя от начала до конца в воплощении моих замыслов, я, естественно, не могла пропустить момент, когда они «сядут» на модели. Они на глазах оживали.
Я часто ходила днем в студию Шанель и сидела там, а она работала. Всегда могли потребоваться доделки с вышивками, и лучше, если я буду под рукой.
На протяжении нескольких лет я наблюдала, как Шанель доверяла рукам свое творческое горение. Она никогда ничего не набрасывала на бумаге, творила платье либо по сложившемуся в голове плану, либо как оно выйдет в процессе работы. Как сейчас вижу ее на табурете у пылающего камина. В комнате несусветная жара. На ней почти неизменно простой спортивный костюм, темная юбка и свитер, рукава закатаны по локоть. Как тот сказочный подмастерье пирожника, объевшийся сладким, она осатанела от платьев и ни минуты не думала о собственном гардеробе. Случалось, под бесценную шубу она надевала совершенные обноски, вовсе не подобающие известной модистке. Даже страсть быть на виду не могла заставить ее одеваться нарядно.
В те годы она работала с одной и той же примерщицей, злой старухой в седых буклях и очках, по собачьи верной, но и способной наперекор хозяйке сделать по–своему. С площадки за дверьми студии поодиночке вызывались девушки, на чьих спинах подгонялся раскрой. Порою они томились на площадке по нескольку часов, полураздетые, в халатике или накрыв чем нибудь плечи. Войдя, девушка направлялась к табурету, на котором с ножницами в руке восседала Шанель.
— Bonjour, Mademoiselle.
— Bonjour, Jeanne.
В первый и последний раз взглянув в лицо девушки, все остальное время Шанель не сводила глаз с ее фигуры. Склонив голову набок, она составляла первое впечатление. Начиналась примерка, процедура долгая, поглощавшая все внимание. Встав рядом, примерщица передавала ей булавки. Кроме Шанель, все хранили молчание, сама же она заводила бесконечный монолог. Давала распоряжения, объясняла, что сделать новое, критиковала и отвергала уже сделанное. Старуха–примерщица безмолвно выслушивала ее с непроницаемым лицом, только глаза оставались говорящими, то смягчаясь, то гневно загораясь. И вы понимали: что бы тут ни происходило, в свой час манекенщица выйдет в этом платье. Уйдя в работу, Шанель что то отхватывала ножницами, что то пришпиливала, откинув голову, оценивала результат и, совершенно не замечая окружающих, говорила, говорила. Я сидела в уголке и жадно внимала происходящему.
Мне довелось видеть, как люди, занимавшие большие должности, сидели и помалкивали при обсуждении важных дел, ожидая распоряжений тех, кому происхождение или более высокий пост давали право распоряжаться. Но я еще не видала, чтобы вот так ловили каждое слово человека, утвердившего свой авторитет только силой личности. Я впервые задумалась о том, какую силу заключает в себе личность, насколько это важно.
В пять часов или чуть позже вносили поднос с кофейником и чашками, ставили на скамеечку для ног, поскольку вся остальная мебель была захламлена работой. Иногда с кофе были подрумяненные рогалики с ветчиной. К этому времени работа в основном была сделана, и Шанель откладывала в сторону ножницы, сходила с табурета и расправляла плечи. Если не оставалось ничего неотложного, отпускали манекенщиц. Рабочий день кончился. Но зачастую в спешке проглатывалось кофе и работа продолжалась. Кофе давал передышку. В компании с двумя–тремя угодливыми товарками и зашедшим приятелем Шанель опускалась на ковер, к скамейке с подносом, и с прежним напором заводила свои речи. Она бралась обсуждать все и вся с великим апломбом, порою с жаром, и часто голословно порицала людей и их дела. Она не стеснялась в выражениях, зато легко меняла свое отношение к чему бы то ни было. И она говорила, говорила, не давая никому сказать слово, тем более возразить. Ее заявления были непререкаемы. Она обладала такой силой убеждения, что заставляла вас согласиться с ней по любому поводу — не важно, как вы думали прежде или что подумаете потом, когда уйдете от нее.
С приближением показа она все больше нервничала, и как раз в последние напряженные дни она делала свои лучшие вещи. Порою казалось, что никак не успеть с делами и многие платья будут не готовы, но непостижимым образом к показу все было кончено. Накануне великого дня Шанель устраивала внизу, в «салоне», частный смотр коллекции, для своих, и тут она составляла окончательное мнение о вещи, решала, как ее показать и в какую очередь. Что нибудь выбивалось из общего ряда, и тогда вещь снимали с показа.
Все было как на генеральной репетиции спектакля. Это была своего рода пантомима, где манекенщицы были актрисами, а платья — их ролью. И действие было — игралась одежда. Чем совершеннее взаимодействовали манекенщица, платье и аксессуары, тем выразительнее была развязка, к вящему восторгу потенциального покупателя. Шанель знала язык платья, знала, чем оно может покорить, и на генеральной репетиции ее в первую очередь занимала эта психологическая задача. Она не упускала ни единой детали. Она до такой степени была сосредоточена на разборе, что открывала рот только для окончательного приговора.
— Это платье не годится для коллекции, белая ворона, отнесите его ко мне в студию и повесьте в чулан. А то чересчур коротко, морщит на спине и в плечах, переделать. Эта блузка не смотрится с остальным, нужна другая; отнесите весь ансамбль ко мне наверх. И последнее: пошлите за цветами, нужно, чтобы это вечернее платье немного повеселело, а то какое то старушечье, обожмите его на талии.
Благоговейная, почтительная тишина висела в салоне, где по стенам в ряд сидели владелицы магазинов готового платья. Они то и дело кивали друг другу, восторженно вздымая брови, что то озабоченно шептали в соседнее ухо. Вдоль стен, шурша короткими прямыми юбочками, упруго выступали манекенщицы. Все имело необыкновенно важный вид, поначалу забавлявший меня. Весь этот спектакль с манекенщицами, продавщицами и самой Шанель казался мне странным, не из жизни.
Открытие нового сезона в знаменитом парижском доме моделей всегда некая церемония, показательное для парижской жизни событие. Первые несколько дней коллекцию показывают исключительно зарубежным покупателям, в основном американцам, во множестве наезжающим за французскими фасонами для своих фирм. Рассылаются специальные приглашения, без них никого не пустят. Всякий покупатель стремится пораньше сделать заказы, чтобы пораньше договориться о поставках и по возможности опередить конкурентов. На первый день показа приглашаются исключительно представители серьезных зарубежных домов, и потому покупатели попроще всеми силами стремятся заполучить приглашение. Если они его не получат, то будут силой прорываться в дом. Показы у Шанель, хотя она еще и не достигла апогея своей славы, становились чрезвычайно популярны, улицу Камбон осаждали толпы негодующих покупателей, требовавших, чтобы их пустили.