Увы, мой визит во дворец был слишком кратким, чтобы сойтись с ней поближе. До и после обеда мы переменно сидели на диване и вели разговоры пусть и не скучные, но без которых вполне можно было обойтись. Право, с другими людьми мы были бы раскованнее.
Возвращаясь тогда в Париж, я не тревожилась о Леннарте.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«КИТМИР» И ДРУГИЕ НАЧИНАНИЯ
Рождение «Китмира»
В 1921 году завершился первый, драматический, а для кого то даже романтический, этап нашего исхода из России, и первоначальный интерес к нам угас. Нас было слишком много, российских беженцев, мы уже воспринимались как заурядное явление. Сами мы еще не сознавали этого, но жизнь заявляла свои права.
Вслед за нами и брат уехал из Лондона и поначалу жил в двухкомнатной квартире неподалеку от нас. Деньги кончались, и ему тоже пришлось озаботиться подысканием работы. В денежных делах он повторил мой опыт. Без разбора давал на благотворительность, ввязывался в сомнительные предприятия. Его дела я всегда принимала ближе к сердце, нежели собственные неудачи, постоянно тревожилась за него, и в конечном счете он стал утаивать от меня реальное состояние своих дел. В первые парижские годы мы нечасто виделись. Мы жили разными интересами, к тому же он сторонился нас, не одобряя наше тогдашнее окружение. Если надо было увидеться, я шла к нему утром на квартиру, мы завтракали. Не то чтобы мы отдалились друг от друга, мы по–прежнему мы были близки как никто другой на свете, но именно потому, что мы так хорошо понимали друг друга, мы избегали определенных тем, в особенности самых сокровенных и болезненных. Совершенно неожиданно я столкнулась с проблемами в личной жизни, и без того неясное будущее предстало совсем тревожным. Но я всегда держалась того убеждения, что обсуждать семейные неурядицы — только зря бередить рану, ничего хорошего это не даст. Плакаться третьему лицу, даже самому близкому человеку, значит сделать положение совсем невыносимым. И до поры до времени я держала все при себе.
Со своей стороны и Дмитрий очень трудно перестраивался и, как и я, помалкивал о себе. Соответственно, мы перемывали косточки знакомым и говорили о всякой чепухе.
В конце концов ему предложили место, и он его взял, в винодельческой фирме в Реймсе, и там он показал себя настолько ценным сотрудником, что его ввели в совет директоров. В Париж приехал и мой свекор с Алеком Путятиным. Пока Алек не нашел себе занятия, Дмитрий взял его к себе секретарем.
Сама я все это время неотступно думала о какой нибудь выгодной работе, поскольку с каждым месяцем было все яснее, что с безалаберной жизнью надо кончать. Но с моими данными рассчитывать на что либо особенно не приходилось, а то, что предлагали, либо никак не увлекало, либо было себе в убыток.
Осенью 1921 года я познакомилась с мадемуазель Шанель, преуспевающей модисткой в послевоенном Париже, чья деловая хватка многое обещала. Деловые женщины были в Европе наперечет, их не принимали всерьез, но блестящие способности Шанель уже привлекли к ней общее внимание. Она не обучалась ни искусству модельера, ни портняжному делу, просто у нее была толковая, думающая голова. Родившись в провинции, происхождения самого скромного, она кем только не перебывала, даже «мальчиком» на конюшне. Наконец открыла в Париже маленькую мастерскую дамских шляп на средства умного друга, который сам был деловым человеком и хорошо направил ее.
Модисткой она стала в войну, причем случайно; она избрала это занятие не по призванию, а потому, что при ее ограниченных возможностях оно сулило ей больший успех. Начни она в других обстоятельствах и имей необходимую подготовку, она стала бы прекрасным организатором в любом выбранном деле.
Ко времени нашего знакомства она была немногим старше меня, но при взгляде на нее ни о возрасте, ни о внешности не приходилось задумываться. Запоминались твердая линия подбородка и решительная посадка головы. Вас буквально сминала ее будоражащая, заразительная энергия. До Шанель парижские дамские мастера составляли немногочисленную касту, ревниво оберегавшую свои права. Они шли на поводу у сравнительно небольшой группы привередливых модниц; потом, и очень не скоро, до неузнаваемости испорченные модели поступали к покупщикам. Тогда не было сезонных продаж и предложений на следующий год. Мода подстраивалась под прелестную графиню такую то или княгиню сякую то, которым этот наряд был к лицу. В ущерб делу торжествовал индивидуальный подход. Шанель первой пошла навстречу публике, делая всем одинаковое, первой, помня про кошелек, сделала моду демократичной. После войны людям хотелось простого, безыскусного; Шанель воплотила это в одежде, и это был правильный шаг. Она олицетворила свое время, и пусть она презирала расхожий вкус, она ревностно служила ему.
В нужное время жизнь свела меня с этой необыкновенной женщиной. Познакомившись с ней, я надеялась, что она поможет мне полезными советами, и мы прикидывали так и сяк и обсуждали, что мне подойдет, и ни к чему не приходили. Все решилось случайно, совершенно неожиданным образом.
Меня увлекала сама личность Шанель, ее кипучая энергия и живое воображение; я часто бывала в ее рабочей мастерской на третьем этаже дома по улице Камбон, где размещалось и все ее предприятие. Тогда она была в расцвете творческих сил. Каждый день ей приходила свежая, оригинальная идея, которая тут же запускалась в дело, и шли нарасхват как первые, дорогие образцы, так и более доступные повторения. Известность Шанель в значительной степени основывалась на том, что ее модели были просты в производстве; буквально за порогом ее мастерской начиналось их производство. В ту пору она привезла с Фарерских островов несколько пестрых свитеров и загорелась мыслью использовать их рисунок для вышивки на шелковых блузках, и однажды я пришла в самый разгар ее спора с мадам Батай, поставлявшей ей вышивки. Обе рассматривали готовый раскрой малиновой крепдешиновой блузки. Шанель сбивала цену, говорила быстро и много и обилием доводов совершенно сразила мадам Батай. Я помню окончание этого неравного поединка.
— Нет–нет, мадам Батай, я не стану платить шестьсот франков за эту работу, — говорит Шанель.
Дородная мадам Батай, потея в облегающем темном платье, напрасно пытается вставить слово в поток образумливающей речи Шанель.
— Но обратите внимание, мадемуазель… — пыхтит мадам Батай.
— На что, мадам? — обрывает ее Шанель. — Благоволите объяснить, на каком основании вы запрашиваете эту несуразную цену; я, например, не вижу для этого никаких оснований.