Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Не узнаешь, да? Очень хорошо!

— Ну что вы, госпожа Дуса…

Несколько более рослая, чем он, она продолжала разглядывать его. Он стоял перед нею смущенный, как гимназист, застигнутый классной дамой за курением, и старался поскорее сбросить с себя халат, который делал его смешным, потому что совсем не шел к его костистой фигуре и притом был ему короток. И к тому же он был небрит — точь-в-точь как все ремесленники, которые бреются лишь дважды в неделю! Безобразные башмаки, грязные и в заплатах, мятый и не первой свежести воротничок рубашки и галстук с уродливым узлом, похожий скорее на детскую бретельку… Он вообще часто краснел, покраснел и сейчас из-за всех этих мелочей, на которые она явно обратила внимание…

— У брата моего был, а ко мне не зашел на два слова! Хоть бы привет передал мне в благодарность, что дала тебе его адрес.

Он не знал, куда себя девать, а она смеялась ему в глаза, и взгляд ее винил его и ласкал одновременно.

— Вы, мужчины, такие невежественные. Ну ладно, прощаю тебя… Я зашла заказать тебе визитки. Мне тоже хочется поздравлять с праздником…

Последние слова прозвучали немного зло. Он показал ей образцы дамских визитных карточек с различными шрифтами. Руки у него дрожали, он волновался, не смея вдохнуть запах ее дешевых духов. Он ощущал, как слабеют его колени…

— Полагаюсь на твой вкус.

Он обращался к ней на «вы», она — на «ты», самоуверенно, даже покровительственно, нисколько не считаясь с тем, приятно это ему или нет.

— Принесешь их мне домой и расскажешь о Владимире…

Направляясь к выходу, она посмотрела на него так, словно хотела проверить, не слишком ли его смутила, и кивнула так очаровательно и интимно, что у него по телу пробежала дрожь, а когда он остался один, то несколько минут вообще был лишен способности рассуждать… Как она может вести себя так, не стыдясь, даже не желая думать о том, что он начинает относиться к ней как к доступной женщине! Она сказала, что он не привык открывать своих чувств, потому что всегда был диковат, и таковы вначале все молодые люди… Конец спокойствию в душе и тем более в крови! Он возмущался собой. Куда это годится: женщина старше его, вдова и кроме того сестра Корфонозова! Недостойно даже подумать о такой связи, но он уже тогда знал, что непременно пойдет к ней, отнесет ей визитки и никакая сила не может теперь его остановить… Пошел, выбритый, пахнущий парикмахерской, в свежей сорочке и начищенных башмаках. И с того дня каждый вечер…

Глубокая тишина и белая ночь. С крыш свисают похожие на крем натеки снега. Все трубы нахлобучили на себя высокие шапки. Вокруг фонарей сияние, потому что нет ни малейшего ветерка, а высоко в сером небе за облачным покрывалом прячется маленькая декабрьская луна и жалобно покрикивает стая диких гусей. Ночь светлая, как заря, тихая, ласковая, никаких шагов и никаких следов на улице, потому что недавно шел снег. Подняв воротник своего старого пальтишки, Иван широко шагает, утаптывая снег. В душе у него смущение и страх.

Эта белая, незабываемая ночь и эти гуси, пытавшиеся перелететь Балканы, гонимые зимой! Тогда он не мог ни о чем другом думать, кроме как она его встретит и что потом будет. А она встретила его в коротком легком пеньюаре, надетом прямо на сорочку, босая; свои чудесные темно-русые волосы она заплела в толстую косу. Открыла ему дверь, накинув пальто, а когда вошли в комнату, сбросила пальто, и он увидел, что она в сорочке и пеньюаре…

Что за прелесть ее комната — свежевыбеленная, чудесно пахнущая ее кремами, чистым бельем, белыми как снег простынями! А широкая постель! И особенно этот полыхающий красный жар в белой, как сахар, печке… Она отворяла дверцу якобы для того, чтоб было теплее, а на самом деле делала это для того, чтобы в комнату вливались потоки пурпура и золотили все — стены, потолок, постель и ее сильное, умопомрачительно прекрасное тело, и округлые, как колонны, бархатисто-гладкие бедра, и глаза ее… и великолепную шею…

- #9632; Ты останешься здесь…

Глубокая белая ночь. Дикие гуси плачут в небе.

— Милый мой, до чего ж ты неловок…

Звон, как от разбитого стекла — от льющейся воды, — белые руки обнимают его, пухлые сочные губы жадно ищут его рот, крепкая, белая, как пена, грудь прижимается к его груди, и он задыхается от счастья, ликует от благодарности, и все ему кажется невозможным, просто сном… Что-то тает мучительно сладко в его сердце — то, что засело в нем давно, как тяжкий недуг, от которого он избавляется…

— Ведь ты был словно тугой узелок, я не ошиблась…

— Не смейся, прошу тебя!

Ему хотелось плакать от счастья, а она смеялась. Не поняла, что происходит у него в душе. Неужели в такие минуты человек может смеяться?..

В нем восставало мужское честолюбие, его оскорбляло ее бесстыдство. Она сказала ему: «Для меня вы, мужчины, чего-то стоите только как мужья…» Как порядочная, интеллигентная женщина дошла до этого и почему предпочла его другим мужчинам в городе? Он нравился ей давно, нравился еще тогда, когда бывал у ее брата — зачем ему было это знать?.. Если любовь развивается не естественно — от духовного к плотскому, а наоборот, она всегда оскорбительна и, разумеется, трагична, так как в основе ее лежит чисто физиологическое начало. Но физиологическое начало — разве это не есть материалистическое объяснение сущности любви? Логика марксиста, который стоит за эмансипацию женщин!.. Всякое познание — мука для сознания… Как он запутался, не может даже думать толком! Он жаждет чистой любви от тридцатидвухлетней овдовевшей женщины, хочет, чтоб она была целомудренна и стыдлива, как гимназистка, ему нужна идиллия — весна, розы и сердечная нежность, иначе это оскорбительно…

Если он считает связь эту унизительной, аморальной, если она развращает его и увлекает в опасный лабиринт, он останется дома, а завтра напишет ей письмо, и дело с концом…

Он посмотрел на часы. Было около десяти. Он снял со стены зеркальце. Красный галстук из итальянского шелка, который ему подарила Дуса и который, наверно, принадлежал ее покойному мужу (какой позор, что он принял его!), очень шел ему, но мелкие цветочки на нем, казалось, хранили память о банковском чиновнике, убитом на войне. Кожа на лице Кондарева стала нежнее, а взгляд, обращенный внутрь, старался заглянуть в собственную душу и не мог, потому что образ Дусы преследовал и завораживал его. А что будет, когда об их связи узнает Корфонозов и длинные языки разнесут эту новость по всему городу?

Кондарев надел пальто, обмотал шею шарфом, нахлобучил шляпу и погасил лампу.

Он спустился тихонько, но, несмотря на все предосторожности, лестница скрипела, дверь предательски хлопнула, и Сийка, которая обычно засыпала не скоро, наверно, поняла, что он вышел из дома.

На плотном снегу лежали короткие тени спящих домишек. Светила ущербная луна, вокруг нее небо — голубовато-зеленый бриллиант. С крыш свисали ледяные сосульки. Снежная каша похрустывала под ногами. Чешма на площади журчала — видимо, кран нарочно открыли, чтоб не замерзла вода; стекла окон отсвечивали синим. Пробило десять, и звук этот полетел над городом в морозной ночи. От холода, казалось, дрожал сам воздух.

В этот вечер он еще спросит ее самым серьезным образом, почему она остановила свой выбор на нем. Она опять ответит ему какой-нибудь шуткой! Неужели ее целью было соблазнить его? Но в самом предпочтении этом уже было нечто идущее от души, и сегодня он непременно выяснит для себя все и будет знать, как с нею держаться, потому что так больше продолжаться не может. Вот одно из свойств человеческой натуры: даже совершая преступление, надо иметь убеждение, какое-то душевное оправдание, нечто относящееся к нравственным законам, к каким-то категориям этого сорта. Он хочет оправдаться перед собственной душой, которая протестует… А любит он ее или нет? Человек может любить даже падшую женщину, ничего удивительного… Он хочет ее полюбить, чтобы иметь оправдание тому, что спит с ней! Так и есть. Как неожиданно все это произошло, словно у него под ногами разверзлась пропасть…

До ее дома было еще порядочно. Мороз пощипывал лицо, усы покрылись инеем. Шелковый шарф холодил подбородок, и прикосновение мягкого, гладкого шелка напоминало ему ее кожу.

На площади ветер разметал снег, но тут, на глухой улочке, было тихо. Кто-то сгреб снег к стене дома Конфонозовых и засыпал им ступеньки у входа. Кондарев заметил следы больших галош. Следы доходили до самой двери и вели обратно. Похоже, тут только что был мужчина. Значит, у нее есть еще кто-то! А, все ясно, и незачем себя терзать. Может, она и деньги берет…

Рука его сжимала ключ, который ему дала Дуса, острая боль пронзала сердце. Он хотел было вернуться, однако ноги не слушались. Он стал разглядывать следы. Мужчина был, вероятно, крупный и грузный, отпечатки были отчетливы — галоши, как видно, совсем новые. Сейчас он войдет и изобличит ее, войдет, как к потаскушке!.. Эта мысль ему понравилась, и он дрожащей рукой шумно повернул ключ в замке. «А что, если это какой-нибудь ее родственник? В такое время?!»