Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Костадин был поражен. На лице брата он видел страдание. И его впервые осенила мысль, что и Манол может страдать, что и у него есть сердце. Но мечта об усадьбе, насилие, которое совершал Манол над его волей, заглушили эту мысль. Костадин встал, вены на шее у него вздулись, гнев и мука исказили его похудевшее лицо.

— Ты меня все время обманывал! Каждый день… Я буду делиться! Я согласен судиться, давай!

На него набросилась Джупунка:

— Ну чего ты хочешь, чего кипятишься, как боров? Брат твой для кого деньги наживает — для меня, что ли? Чтоб я их себе под подушку складывала? У-у, взбесился совсем! Если ты решил делиться, я вам от своей доли не дам ни гроша. На-ка вот, выкуси! — и она сунула кулак ему под нос. — Дом мой станешь продавать с торгов… Ты что, одурел, рехнулся, что ли? Господи, от добра своего бежит! — Старуха бросила злобный взгляд на сноху, которая слушала с побледневшим лицом.

— Убирайся! Что ты, что он — все вы заодно! — закричал Костадин и оттолкнул ее.

— Оставь его, мать. Рваный мешок не наполнишь!

Манол наклонился, чтобы взять со стола книги и ключи, но Христина протянула к ним руку, и Манол отдернул свою. Костадин, однако, не видел этого, потому что в ту минуту уже кинулся к лестнице. Он не знал, куда бежать, но бежал, чтобы не совершить чего-нибудь ужасного. Как только он очутился в темном дворе, его охватило чувство душевной боли и пустоты. Он закрыл глаза, тряхнул головой, прогоняя образ Манола, и направился к конюшне, где горел свет. Янаки растирал коня. Костадин заглянул внутрь. Запах навоза и сена успокоил его нервы. Потом, увидев, что пролетка осталась под открытым небом, он впрягся в оглобли и переставил ее в дровяной сарай.

Христина позвала его ужинать, и он поднялся наверх, бросил на скамью соломенную шляпу и приготовился сесть на свое место.

— Коста, иди помой руки, — сказала ему жена.

Он поглядел на нее сердито, но подчинился. Его душила глухая злоба, которая усиливалась оттого, что он не мог сказать, в чем же она виновата. Его удивляло ее спокойствие, и пока они ужинали, он чувствовал, что она самое близкое ему существо, и в то же время что-то в ней оставалось для него непостижимым, скрытым он него, чего он не мог высказать словами. Манол и мать молчали, и Костадин поспешно встал из-за стола и пошел мыться.

Он вошел в домашнюю баню, похожую на чулан, где горела лампа и от большого котла с горячей водой поднимался пар. Пока он мылся, с радостью ощущая, как теплая вода смывает усталость с его мышц и успокаивает нервы, он думал о разделе и о доводах брата. И чем больше он старался их опровергнуть, тем яснее сознавал, что Манол прав, что каким-то дьявольским способом он привязал его к себе.

Христина ждала его в постели, она уложила свои чудесные волосы вокруг головы наподобие короны. Она улыбалась, но ее большие глаза смотрели задумчиво.

— В соседней комнате я оставила тебе чистое белье. Иди надень.

Он вернулся в спальню, похожий на белый призрак, скулы, нос, волосы у него блестели.

— Ты похудел, Коста, — озабоченно заметила Христина.

Когда он подошел к кровати, он увидел на стуле конторские книги и ключи и закричал:

— Зачем ты их взяла?

— Тебе надо поглядеть.

— Убери, я не загляну в них ни за что!

Он хотел было вынести их из спальни, но Христина схватила его за руку. Костадин потащил ее за собой. Она повисла на нем и, встретившись взглядом с его сердитыми глазами, тихо сказала:

— Почему ты на меня так зло смотришь? Что я тебе сделала? Завтра вернешь ему, если хочешь, но прежде загляни в них. Может, Манол обманывает насчет капитала. — И она продолжала держать его за руку, полусидя на постели в своей розовой ночной сорочке, от которой пахло «Ледой» и нежным ароматом женского тела.

Он уступил и, вздохнув, лег возле нее. Она задула лампу. Он лежал на спине, мрачный, чужой. Прошло несколько минут. Христина сказала в темноте:

— Я не вмешиваюсь в твои дела, Коста. Я только прошу тебя, не торопись, да и ссориться нет никакого смысла. Тебе надо быть практичнее, в последнее время ты стал очень вспыльчив.

— Ты не знаешь, какой он хитрец. На что только он не способен!

— Не думай сейчас об этом. Завтра.

Она придвинулась к нему, уверенная в своем супружеском праве, обвила рукой его шею и поцеловала — сначала робко, потом горячо. Он хотел было ее оттолкнуть, сказать ей, что она тоже не хочет, чтобы у них была своя усадьба, что она на стороне Манола, но он не был убежден в этом, да и не в силах был так поступить. Христина смело прильнула к нему, прижалась всем телом. Костадин обнял ее, хотя сознание его было совершенно трезво, и в эту минуту он знал, что она хочет заставить его не думать о разделе; про себя называя ее коварной, пиявкой, он отвечал на поцелуи, сжимал в объятиях ее теплое тело, жаждавшее любви…

13

Когда покойника выносили из траурной гостиной, Александр Христакиев подумал, что вместе с хаджи Драганом уходят из жизни этого дома и старинная резьба на потолке работы тревненских резчиков, и дважды кованные двери с мозаичным орнаментом, и такие же старинные гардеробы и стенные шкафы, потому что некому больше все это ценить. Потрясающим было впечатление, когда по лестнице выносили длинный черный гроб, который все же оказался тесным, и старик лежал в нем, выдаваясь вверх грудной клеткой, белобородый, словно древний патриарх, скрестив свои большие тощие руки на груди, под орденами — двумя турецкими и одним болгарским, пожалованным князем Фердинандом Первым, — которые поблескивали из-под белых и бледно-розовых хризантем. Его черная шляпа лежала на животе, чтобы он предстал перед господом богом таким, каким его знали граждане К., когда он возвращался из церкви и когда портные, шорники, мелкие чиновники, подмастерья — все вставали, чтобы приветствовать его поклоном, потому что хаджи Драган был знатным, почитаемым человеком в городе, последним столпом старинного чорбаджийского рода, вполне достойным носить княжеский титул.

Почти все священнослужители города приняли участие в отпевании; катафалк медленно увозил гроб к верхней площади, там во дворе церкви должно было состояться погребение; звонили все колокола, и похоронное шествие было таким длинным, что растянулось от верхней до нижней площади. Поддерживаемая дочерью и зятем, бабушка Поликсена едва переступала своими толстыми, опухшими ногами; Никола, Даринка, внучка и ее отец, варненский торговец, бог знает как узнавший о смерти своего тестя и прибывший вовремя, шли в одном ряду. Христакиев с отцом, оба в строгой траурной одежде, следовали за ними, потому что теперь и они уже были родственниками покойного, совершенно неожиданно примазавшись к его роду. Если бы хаджи Драган был жив, этого не могло бы произойти, но его сыновья и дочери не обладали его гордостью, они только побаивались, как бы завтрашний зять не помешал их расточительному образу жизни, а тот явно хотел завести новые порядки в старом доме, влить в него новые силы и сберечь доброе имя и власть хаджи Драгана с помощью своего имени…

Александр Христакиев знал, что они его презирают так же, как он презирает их. Он был задет пренебрежительным великодушием гвардейского капитана и его жены, с каким была встречена ими весть о его помолвке с Антоанетой, но объяснил себе это очень просто. Почему бы им не быть благодарными некоему молодому человеку с будущим, ежели этот молодой человек взял на себя пожизненно заботу об их драгоценной племяннице? Она бы обрушила на их плечи столько забот — ведь покойный так ее любил и ни в коем случае не желал, чтобы она жила со своей ужасной мачехой-актрисой. Пускай себе выходит замуж, пускай остается тут — наши интересы и наша жизнь так далеки от этой глухой провинции, и едва ли мы войдем еще раз в этот дом, после того как умрет мама и надо будет разделить ее последние гроши — Александр Христакиев умышленно наблюдал за траурной процессией, чтобы не смотреть по сторонам и не встречать завистливых или же насмешливых взглядов. Отец его шел рядом с ним, опустив обнаженную седую голову, и, вероятно, помимо всего прочего, думал и о своем последнем дне, когда и его понесут по этим улицам на кладбище. Одна только высокая прямая фигура варненского торговца, его завтрашнего тестя, особо привлекала к себе взгляд судебного следователя Александра Христакиева. Это был стройный, жилистый и, если судить по синеватому, тщательно выбритому подбородку, по изобильной черной растительности на руках, довольно волосатый мужчина. Слегка посеребренная густая и жесткая шевелюра делала его привлекательным и благородным. У него были нервные руки азартного игрока, худое красивое лицо с двумя глубокими складками у рта, похожими на скобки, серьезные темные и глубокие глаза. Невозможно было допустить, что это легкомысленный человек, растранжиривший миллионы на какую-то актрису, как о нем говорили. Нет, то было не легкомыслие, а сильная страсть и невероятное честолюбие… Когда вчера он обнял свою дочь, он сделал это с выражением такой боли и отцовской скорби, в которых читалось раскаяние человека, неспособного побороть свои страсти, что Александр Христакиев был тронут, а Антония расплакалась». Отец и дочь составляли очень красивую пару: он — высокий элегантный мужчина, еще полный сил, лет сорока пяти — сорока шести, и она — высокая, стройная, унаследовавшая от отца и деда рост и статность фигуры. Александр Христакиев испытывал зависть и ревность к ее отцу и одновременно гордился своей будущей женой. Наверно, и Варне некий торговец ненавидел его. Когда он услышал из уст дочери, что она помолвлена, он побледнел и отпрянул от нее, с неприязнью глядя на Христакиева, и какое-то мгновение мужчины изучали друг друга; потом, душевно сраженный, отец поздравил их глухим, упавшим голосом.