Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

До ее дома было еще порядочно. Мороз пощипывал лицо, усы покрылись инеем. Шелковый шарф холодил подбородок, и прикосновение мягкого, гладкого шелка напоминало ему ее кожу.

На площади ветер разметал снег, но тут, на глухой улочке, было тихо. Кто-то сгреб снег к стене дома Конфонозовых и засыпал им ступеньки у входа. Кондарев заметил следы больших галош. Следы доходили до самой двери и вели обратно. Похоже, тут только что был мужчина. Значит, у нее есть еще кто-то! А, все ясно, и незачем себя терзать. Может, она и деньги берет…

Рука его сжимала ключ, который ему дала Дуса, острая боль пронзала сердце. Он хотел было вернуться, однако ноги не слушались. Он стал разглядывать следы. Мужчина был, вероятно, крупный и грузный, отпечатки были отчетливы — галоши, как видно, совсем новые. Сейчас он войдет и изобличит ее, войдет, как к потаскушке!.. Эта мысль ему понравилась, и он дрожащей рукой шумно повернул ключ в замке. «А что, если это какой-нибудь ее родственник? В такое время?!»

Дуса встретила его на лестнице в черном платье с кружевами вокруг декольте, наряженная, словно на бал. Она была красива, как никогда прежде, и ждала наверху, готовая обвить руками его шею.

— Ты хорошо запер дверь?

Кондарев оттолкнул ее.

— Кто у тебя был?

Она отступила к открытой двери комнаты, и в золотистой рамке высветилась вся ее фигура. Брови удивленно поднялись, но он заметил ее смущение.

— Никто ко мне не приходил. Чего ради?

— Бессмысленно отрицать. Снег-то ведь не лжет. Я видел мужские следы.

— Сюда никто не входил.

Улыбка ее оскорбляла его еще больше. Она улыбалась, как улыбается зрелая женщина юнцу, который проявляет любопытство к тайнам взрослых.

— А почему ты так нарядилась?

— Я тебе не нравлюсь?

Он полагал, что объяснится с нею коротко и сурово тут же в прихожей и уйдет, но она посторонилась, и он вошел в комнату — возможно, потому, что дверь была раскрыта, а тепло надо было беречь…

Лукавая улыбка пробежала по ее губам и приподняла их уголки двумя забавными черточками.

— Ревнуешь, да?

, - Я хочу знать, что ты за женщина.

— Неужели еще не узнал? Ну, снимай пальто.

Он обвел лихорадочным взглядом комнату. На столе синяя тарелка с печеньем, кофейная мельничка, кофейник с длинной ручкой, рюмки и вишневка в хрустальном графинчике на белой вышитой скатерке. Для кого?

Иней на усах его таял, щеки полыхали от мороза, мрачный взгляд его глаз пронизывал ее. В трубе выл ветер, тишина притаилась и ждала.

— Глупый, я для тебя принарядилась. Думала предстать перед тобой совсем другою…

— Тебе следует подыскать для себя такого, кому безразлично, со сколькими мужчинами ты живешь…

Она опустилась на миндер и сидела, как все женщины в горе, — поникшая, со скрещенными на коленях руками.

— Я думала, ты не станешь интересоваться моим прошлым.

, - Кто он?

Она снова развеселилась.

— А ты любопытный. Пришел тут один, стукнул в дверь, но я не отворила…

Отговорка!.. А он страдает. Мальчишка, влюбленный в развратницу!

— Говоришь, как…

Шея ее порозовела под золотистым пушком от ушей до затылка.

— Стучался кто-то, но ведь я ему не отворила…

— Не мучь меня. Зачем это тебе?

— Если бы я знала, как вести себя с тобой!

Она закрыла лицо своими полными белыми руками.

Тишина угнетала его. Он задыхался от волнения.

— Я допускал и это, потому что, если женщина сама приходит… но я не верил. Ну, горемыка! На, возьми свои ключи!

Ветер ли завыл в трубе или она застонала? Короткий звук, словно вопль. Плечи ее вздрогнули, потом затряслось все тело, руки сжались в кулаки, и она сдавила ими виски, как будто хотела размозжить ими голову. И вдруг прорвался плач. Она плакала громко, во весь голос, на высоких нотах, всхлипывая, как плачут дети. Кондарев слышал бессвязные обрывки фраз, отдельные слова, разорванные на слоги, которые она выговаривала то громко, то глухо, топя их во всхлипываниях. Он с трудом связывал их, сам спрашивал, затаив дыхание, и нитка за ниткой перед ним расплеталась печальная повесть ее жизни.

…Оставил ее, потому что она… не может иметь детей… и без приданого. И другие ее обманывали… Как она жила?.. Когда она услышала, что стучат, ей стало не по себе… Она сама не знает, почему так оделась…

Ты в чем-то как будто намного выше других, но тут ты такой же обыватель, как и они — которые ее бросали из-за того, что она не может рожать. Она оделась ради того самого ощущения душевной чистоты, которую ты ищешь в ней и из-за чего ты и назвал ее развратницей! Как только она услышала, что к ней стучатся, она увидела себя всю в грязи и усомнилась в себе. Тогда ее охватило неодолимое желание одеться, чтобы ты увидел ее такой, какова она в действительности, и полюбил еще больше, потому что мы более всего убеждаемся в собственных достоинствах через других — через тех, кто не знает о нашем падении… Брат оставил ее одну в обедневшем доме, она отдала ему деньги, оставшиеся от покойного мужа, — чтоб учился в университете, ничего не поделаешь… а она красивая, и даже очень уважаемые господа вертятся у ее дверей, чтобы «купить ее тело»…

Ему казалось, что он проколол огромный пузырь, полный отравы, которая долгое время накапливалась в тиши этого дома.

Пальто и шляпа валялись на диванчике. Кондарев целовал ее руки; каждое ее слово, как игла, вонзалось в его сердце. Мука и радость распирали ему грудь, и он почувствовал вдруг в себе прилив огромной силы. Какое счастье! Судьба его вознаградила более щедро, чем он мог сам пожелать.

Он сжимал ее в объятиях, искал ее заплаканные глаза, чтоб осушить слезы, ее губы, чтобы своими губами заставить ее замолчать. У него теперь было то, чего ему так недоставало… Но что это было — сознание общности их судьбы, ее трагедия, ее красота? Нет, ее душа, ее жаждущая, измученная душа…

16

Голос Янкова раздавался звучным тембром в слабо — освещенном клубе, чьи своды напоминали сельскую церковь. На столе, покрытом красной скатертью, горела большая никелированная лампа. В ее светлом круге лежали две облигации в помощь голодающим русским губерниям,[112] пенсне Кесякова и пухлая рука Тодора Генкова, которая постукивала указательным пальцем, словно отсчитывая капли, падающие с крыши у входной двери. В окна, выходящие на реку, процеживался мутный свет. Борода Бабаенева блестела, как черный атлас. В поредевшей шевелюре Янкова, кудрявившейся возле ушей, серебрилась седина; родинка у Кесякова походила на мышонка, притаившегося в тени нижней губы, русые усы сапожника излучали сияние.

Кроме членов местного комитета, сюда пришли еще несколько человек, чтобы повидать Янкова, который позавчера вернулся из Софии. Янков стал выкладывать столичные новости. Все чихали и кашляли в нетопленом клубе, громыхали и скрипели железные стулья. «Мужики решили поджечь народняцкий клуб, — рассказывал он. — Да нашелся среди них какой-то умник и говорит, оставьте, мол, братцы, эту затею, а то увидит царь и посмеется над нами!» Тут в зале раздался дружный смех, а сосед Кондарева, скорняк, от полноты чувства даже хлопнул фуражкой себя по колену. Кто-то спросил Янкова, действительно ли сгорела типография демократов, и тут его информация окончательно превратилась в серию забавных историй, случившихся во время нашествия в столицу оранжевой гвардии. Разгром лавок и пивных, грабежи на вокзалах, бессмысленные издевательства на софийских улицах, нерешительность, проявленная правительством к горстке автономистов, захвативших Кюстендил,[113] разоружение гвардии земледельцев в казармах… Чего еще можно ждать от дружбашей?

Говоря об этом, Янков то и дело останавливал на Кондареве взгляд своих больших глаз, очень похожих на глаза его двоюродного брата Костадина Д жупу нова. Кондареву не терпелось сказать ему, что «вандалы» — это значительная часть народа. Пятнадцать дней назад, когда их вернули обезоруженными из Павликен, Горна — Оряховицы и Левски, где, как говорили, снова имели место мелкие грабежи, крестьяне местных сел озлобились на своих вожаков. Новый околийский начальник встретил их на пути к городу и пытался отправить в свои села. Они не подчинились: с криками и руганью прошли через К., как толпа наемников, покинутых своими генералами.

— Повести за собой столько людей, не подумав о возможных последствиях, — продолжал Янков, — потом вернуть их обратно и стыдиться того, что они, мол, не соблюли приличия! Вожаки их готовы были извиняться перед буржуазией, а теперь действительно извинялись за буйства своей гвардии в столице и на железнодорожных станциях. Им оставалось только поблагодарить военных, которые обезоружили их гвардию…

Кондареву казалось, что он уловил в голосе Янкова тщательно скрываемую озабоченность. За его шутливым тоном звучали и другие нотки. Он определенно отдавал себе отчет в последствиях всего происходящего. Компрометация режима явно приближала его свержение. Что же касается их предвидений, то они могут оказаться ошибочными: вместо того чтобы привлечь на свою сторону разочарованные крестьянские массы, реакция может взяться за меч. Она и без того готовит уже переворот. Но сможет ли Янков стать выше своих предпочтений и чувств? Человек с молодых лет накапливает так много неизвестных для самого себя предрассудков, которые становятся причиной его роковых ошибок.