Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Портной, от которого всегда несло капустным рассолом и луком, навел в своей мастерской стародавние порядки и тишину. Его подмастерья и ученики, большей частью деревенские ребята с коротко остриженными волосами, усердно орудовали иголкой, разжигали утюги или же кромсали парусину, не произнося ни одного лишнего слова, и так проводили девять-десять часов в полутемном душном помещении швейной мастерской, воздух которой был густо пропитан пылью от распарывания старых вещей. Мануфактурщик поджидал покупателей возле железной печурки, которую топил так экономно, что тепло ее можно было почувствовать, только стоя рядом с нею. Владелец пустующей лавки, пока было вдоволь мух, кормил ими громадного паука-крестовика — он делал это ради собственного удовольствия, наблюдая, как запутавшаяся в паутине муха заставляет вылезать из убежища в трещине стены крупного, величиной с боб, паука. Изредка сюда заглядывал какой-нибудь бедняк крестьянин из горной деревушки, и скупщик, за бесценок, забирал у него шкурки белок, диких кошек или лис, и эти шкурки, распятые на досках, висели у него на чердаке или же, пересыпанные нафталином, хранились в мешках.

Жизнь этой улочки была моделью жизни вообще: за ее идилличноетью и иллюзорным добросердечием эксплуатация оставалась эксплуатацией, а торговля — торговлей. Для Кондарева она не представляла собой ничего нового. Соседи ненавидели его, их ненависть росла, когда они видели, что типография закрыта, а по главной улице с развевающимися красными знаменами, с музыкой и революционными песнями проходит колонна мужчин, женщин и детей. Приближался референдум,[111] политические страсти разгорались, каждый вечер клуб до отказа наполнялся людьми, агитация против блока целиком легла на плечи коммунистов, потому что земледельцы в городе составляли ничтожное меньшинство. Кондарев напечатал листовки и часть их собственноручно расклеил по улочке. Мануфактурщик, однако, ночью сорвал их. Борьба становилась ожесточенней, чем во время выборов, в ней принимали участие даже священники двух церквей. В селах положение было иным — там земледельцы были сильны. Однажды околийская дружба организовала траурную демонстрацию оранжевой гвардии, и из окрестных сел в город нагрянуло около двухсот конников и сотня пеших крестьян. Они несли траурные знамена, плакаты с именами убитых на войне крестьян и лозунги: «Долой черный блок!», «Да здравствует крестьянская диктатура!». Топот копыт, крики беспорядочно вторгшихся в город гвардейцев, желтые вензели на шапках с эмблемой «сноп, серп и соха», неумело вырезанные из полотна и наскоро пришитые, воскрешали свежие воспоминания о тырновских событиях и вызывали панику. С грохотом опускались жалюзи лавок, захлопывались ставни, видные сторонники блока прятались, воскресная литургия продолжалась необычно долго, а на базаре, уже неудавшемся, крестьяне ругались, стоя у лотков с капустой, луком — пореем и перцем. Трактир Кабафонского был, однако, полон; на нижней площади, взобравшись на стол, держал речь Динов…

То же самое происходило и по всей стране. Часть крестьянства была опьянена иллюзией, что оно управляет страной, хотя основы жизни оставались пока все теми же и все те же люди держали в своих руках банки, торговлю и финансы. Кондарев особенно ясно увидел это в Софии. Там власть земледельцев, казалось, и не существовала нигде, кроме как в парламенте и министерствах. Возможно, Стамболийский все же поймет, что необходимо искать помощи у коммунистов в борьбе с буржуазией, а не преследовать их. Или же получится, что Янков прав — соперничество в борьбе за массы неизбежно приведет к тому, что две эти крупнейшие партии ополчатся друг против друга.

Каждый вечер Кондарев с нетерпением ждал «Работнически вестник» и сразу же искал в разделе «Партийная жизнь», где обычно помещались директивы и постановления, ответы на волновавшие его вопросы. В начале месяца он участвовал в одной внушительной демонстрации; погода тогда была теплая, и люди рекой вливались в Тырново по той самой дороге, по которой пытались войти в город блокари. Песни, знамена, восторженные возгласы: «Да здравствует коммунизм и революция!», встречи с другими организациями и группами, во время которых незнакомые люди обнимались, как братья, покрасневшая от алых блуз улица, музыка — все это заставило его поддаться общему восторженному состоянию и поверить, что революция может свершиться в один день. Под плащами и блузами многие прятали револьверы и кинжалы; сохранившиеся после фронта винтовки и бомбы лежали припрятанные на чердаках. Но большую часть членов партии составляли мелкие чиновники, учителя, ремесленники, гимназисты-старшеклассники, крестьянская беднота, и Кондарев опасался, что такой разнообразный состав ее будет тормозить движение, затруднять смелые действия. Были люди, которые превращали политические собрания в веселые экскурсии, словно они собирались только для того, чтобы подышать свежим воздухом, помечтать, поесть за общим столом, полюбоваться на яркие цветы на лужайках, попеть песни. Их энтузиазм, их преданность партии уживались с политической наивностью и простодушием.

Нищенская обстановка, в которой жил Кондарев, мучила его особенно, когда начинали лить холодные ноябрьские дожди и в типографии становилось так темно, что приходилось зажигать лампу. Все эти некрологи и погребальный звон, на который он прежде не обращал внимания, этот окружающий его, застывший в своем развитии мирок мучительно угнетал его своим однообразием и обветшалостью. Неужели он так и останется бедным ремесленником, считающим каждый грош, вечно думающим о том, что готовит ему завтрашний день? Тревожил его и вексель, срок платежа которого он не помнил, да и вообще не помнил, был ли в нем указан срок. Вероятно, Манол Джупунов не спешил его опротестовывать, поскольку знал, что ему все равно не собрать нужной суммы. Но больше всего Кондарева тревожило судебное дело, рассмотрение которого до сих пор не было назначено. Судебный следователь еще не направил следственное дело прокурору.

Кондарев был поглощен своей обычной работой и спорами. Типография стала вторым партийным клубом, где высказывались самые смелые мысли. Каждый вечер сюда приходили чиновники, рабочие ближайшей мебельной фабрики, забегали Генков и Кесяков посмотреть, что происходит. Они устраивались возле печки, гудевшей от пылающих стружек и бумажных обрезков, пропитанных типографской краской; большинству приходилось стоять, потому что было всего лишь три стула…

Владелец портняжной мастерской прогнал двух своих подмастерьев за то, что они ходили к Кондареву и сшили себе красные блузы, а мануфактурщик нередко, открыв дверь своего магазинчика, с ожесточением плевал в его сторону.

Все разговоры в городе вертелись вокруг предстоящего референдума. В клубе царило веселое оживление, в кофейнях часто разгорались споры, даже драки, газеты были полны ожесточенных нападок, но с наступлением зимы политические страсти поутихли. Прежняя досада и тоска наваливалась на Кондарева, особенно когда у него не было работы. Он стал заглядываться на женщин. Старые чувства к Христине все еще тлели в душе. Забыть ее было выше его сил, и именно теперь он часто думал о ней, несмотря на все старания вычеркнуть из памяти ее образ. Отправляясь обедать и особенно вечером, когда он, возвращаясь домой, проходил мимо дома Джупуновых, ему приходилось бороться с желанием увидеть Христину, хоть он и сознавал, что это смешно. Он был как больной: постоянный запах перекаленной жести, краски и табака, который ему приходилось вдыхать в типографии, повсюду преследовал его, не оставляя даже ночью.

Так миновал ноябрь.

15

Случайность, которая приходит как раз вовремя, — это и есть судьба. Но, в конце концов, нельзя же назвать случайностью то, чего ты хотел… Кондарев думал о ней и когда шел взять адрес ее брата, и раньше, когда заходил к ним для разговора. Но если бы она не пришла, ничего бы не произошло… С утра он сидел возле печки и читал что-то, лишь бы убить время. Шел первый снег, город притих и, казалось, онемел — слышалось каждое покашливание, даже издалека, каждый звук пилы, каждый удар топора отдавался глухим эхом, а старые домишки на улочке словно растворились в роях снежинок. Свежее дыхание зимы ободряло и предрасполагало к мечтательности, так что, может, и это сыграло свою роль… когда часов около десяти дверь отворилась и в помещении вместе с сиянием снега появилась высокая, статная женщина в черном пальто с котиковым воротником. Надетая чуть набок шляпка напоминала меховой колпак, зонтик побелел от снега, высокие ботинки туго обтягивали икры. Он встал и шагнул ей навстречу, пораженный ее стройной фигурой, запахом духов, наполнившим вместе с волной свежего воздуха комнату, ее знакомым ясным, белым лицом, ее лукавыми глазами, которые сразу заметили его смущение и ждали, когда он ее узнает, ее сочным ртом с чуть выступающей пухлой нижней губой. Всем своим существом он почувствовал вдруг, как никогда прежде, сладостное очарование ее женственности, и это вызвало у него некоторую растерянность. Он, наверно, побледнел, и сердце его то бешено колотилось, то замирало, а как только он заметил на ее длинных ресницах капли и снежинки, которые таяли на шляпке и темно — русых волосах, его охватило чувство восхищения. Он необыкновенно отчетливо помнил и этот жест, которым она стряхнула с зонтика снег, и как, войдя, улыбнулась ему насмешливо и на щеках ее вдруг возникли ямочки и слегка дрогнула шея, казалось сдерживая тихий и звонкий смех…