дважды или трижды в жизни и каждый раз чувствовал себя преглупо. Следом пришел Хау, озабоченный теми же вопросами, что и Хорнблауэр, но с несколько иной стороны. На основании чего выписывать довольствие леди Барбаре и ее горничной? Где последняя будет квартироваться? Хорнблауэр выгнал его с приказом самому почитать регламенты и найти формулировки. Барбара, спокойно поправляя перед зеркалом страусиные перья, сказала, что Геба будет спать в гардеробной, которая примыкает к спальне. Затем постучался Доббс: он прочел депеши, доставленные «Газелью», и пришел сказать, что некоторые из них Хорнблауэру надо посмотреть немедленно. Кроме того, кое-какие документы требуют внимания губернатора. Сегодня отплывает пакетбот. Надо подписать очередные приказы. И…
– Хорошо, я иду, – сказал Хорнблауэр. – Извини, дорогая.
– Бони потерпел еще одно поражение! – ликующе объявил Доббс, едва они вышли из комнаты. – Пруссаки взяли Суассон и отрезали два французских корпуса. Но это еще не все!
Они как раз добрались до кабинета, и Доббс протянул Хорнблауэру депешу:
– Лондон наконец пришлет нам людей. Ополченцы готовы ехать на континент добровольцами – теперь, когда война почти что окончена. Мы получим столько батальонов, сколько попросим. Ответ надо отправить с сегодняшним пакетботом, сэр.
Хорнблауэр попытался очистить мысли от пудры, от любострастных наклонностей Гебы и сосредоточиться на грядущем наступлении по долине Сены к Парижу. Что он знает об ополчении? Генерал, которого пришлют с добровольческим войском, будет старше его по званию. Как закон устанавливает субординацию между военным губернатором, назначенным патентной грамотой, и армейскими офицерами? Он должен знать, но формулировки припоминались с трудом. Из прочитанных депеш в голове не осело ровным счетом ничего, так что пришлось читать их второй раз, уже внимательно. Хорнблауэр поборол соблазн сказать Доббсу: «Действуйте по собственному усмотрению» – и, собравшись, начал диктовать. Скоро он был вынужден делать паузы, чтобы Доббс успевал записывать.
Когда с этим было покончено, Хорнблауэр подмахнул десяток документов и вернулся в спальню. Барбара стояла перед зеркалом в белом платье узорного атласа, с перьями на голове, в колье и серьгах. Хорнблауэр замер, и не только от ее величественной красоты. Он внезапно понял, что не может переодеться с помощью Брауна в этой комнате – не может сменить штаны на панталоны с чулками в присутствии Барбары, Гебы и Брауна одновременно. Он извинился, потому что Браун, как всегда шестым чувством угадавший, что Хорнблауэр закончил с работой, стучал в дверь. Они собрали все нужное, ушли в гардеробную – даже там уже пахло женскими духами, – и Хорнблауэр торопливо начал одеваться. Панталоны, чулки, шитая золотом перевязь. Браун со всегдашней своей оборотливостью нашел в городе женщину, которая отлично крахмалит галстуки – так, что складки сохраняют форму, но не заламываются на сгибах. Сейчас он набросил на плечи хозяину халат и принялся взбивать ему волосы гребнем, одновременно посыпая их мукой. Когда Хорнблауэр наконец поднял голову и глянул в зеркало, то исподтишка порадовался. За последние месяцы он отпустил волосы, главным образом потому, что не находил времени стричься, и Браун взбил снежно-белую волну так, что совершенно спрятал залысины. Пудреная прическа отлично шла к обветренному лицу и карим глазам. Правда, щеки были немного запавшие, глаза – немного меланхолические, но лицо совсем не выглядело старым, так что белые волосы создавали яркий контраст, придавая ему моложавый вид и подчеркивая выразительность черт, что, видимо, и было изначальной целью моды на такие прически. Синий с золотом мундир, белый галстук и пудра, лента со звездой – из зеркала на него смотрел очень представительный мужчина. Икры немного слишком худые, лучше бы пополнее – но то был единственный изъян, который Хорнблауэр находил в своей фигуре. Он поправил перевязь и шпагу, сунул под мышку шляпу, взял перчатки и вернулся в спальню, у самой двери вспомнив, что надо постучать.
Барбара уже приготовилась выходить – в белом атласном платье она выглядела величественной, как статуя. И это было не просто избитое сравнение. Хорнблауэр вспомнил виденную где-то статую Дианы – или какой-то другой богини, – у которой край платья был перекинут через левую руку в точности, как у Барбары шлейф. Из-за напудренных волос выражение лица казалось немного холодным – к ее цвету кожи и чертам эта мода не шла. Хорнблауэру вновь вспомнилась Диана.
– Самый красивый мужчина в британском флоте, – сказала Барбара с улыбкой.
Он ответил на комплимент неловким поклоном:
– Как бы я хотел быть достойным моей дамы.
Она взяла его под руку и вновь поглядела в зеркало. Ее перья были выше его головы. Барбара умелым движением раскрыла веер.
– Как, по-твоему, мы выглядим?
– Могу лишь повторить: хотел бы я быть достойным тебя.
Браун и Геба смотрели на хозяев в зеркале, и отражение Барбары им улыбнулось.
– Надо идти, – сказала она, сжимая Хорнблауэру локоть. – Негоже заставлять их высочеств ждать.
Они прошли из одного конца ратуши в другой, через коридоры и комнаты, заполненные людьми в самых разных мундирах: редкий случай, когда не особо примечательное здание служило одновременно дворцом регента, штабом иностранной армии, да и флагманом эскадры, если на то пошло. Все отдавали честь и почтительно сторонились; Хорнблауэр, отвечая на приветствия, живо представлял, каково быть лицом королевской крови. Он видел почти раболепную угодливость, так не похожую на дисциплинированное почтение флотских. Барбара величественно плыла рядом с ним – Хорнблауэр искоса поглядывал на нее и чувствовал, что она сознательно борется с искусственностью своей улыбки.
На него накатило глупое желание: ему хотелось быть простодушным человеком, который в силах порадоваться внезапному приезду жены и способен отдаться чувственной страсти, ни в чем себя не коря. Он знал, что подвержен малейшим влияниям, даже тем, что существуют только в его фантазии, но оттого не менее сильны. Его разум – словно чересчур капризная стрелка компаса, скачущая при каждой перемене курса, скачущая еще сильнее при каждой попытке ее поправить, так что у неопытного рулевого корабль вскоре начинает считать румбы или теряет ветер. Даже понимание того, что во всех сложностях повинен он сам, что чувства Барбары к нему