можно скорее предать его забвению, – со смехом ответила герцогиня.
Она была мила, непосредственна, и новое приключение ей явно нравилось. Хорнблауэр разглядывал ее с интересом. Детство герцогини прошло при самом блистательном дворе Европы, отрочество – в заточении у революционеров. Ее отец и мать, король и королева, умерли на гильотине, брат скончался в тюрьме. В семнадцать лет ее обменяли на нескольких пленных генералов и вскоре выдали замуж за двоюродного брата – наследника нищего, но высокомерного претендента. В следующие годы она вместе с ним мыкалась по Европе, пока не осела в Великобритании. Пережитое сделало ее человечной – или сухая чопорность марионеточного двора не сумела убить в ней человеческое? Она – единственный уцелевший ребенок Марии Антуанетты, прославленной очарованием, живостью и неосмотрительностью, – возможно, этим многое объясняется.
Экипаж остановился перед ратушей, пассажиры вылезли; очень неудобно подавать дамам руку, держа под мышкой флотскую треуголку. Сегодня же должен был состояться банкет, однако его назначили на более позднее время, чтобы герцогиня успела получить свои сундуки (которые пока находились в трюме «Газели») и переодеться. Тем временем они с Барбарой уже входили в штабное крыло. Часовые и ординарцы вытянулись во фрунт. Доббс и Говард вытаращили глаза, увидев, что губернатор пропускает в кабинет даму. Оба торопливо вскочили, Хорнблауэр их представил. Они поклонились и шаркнули ногой; разумеется, им не раз доводилось слышать о леди Барбаре Хорнблауэр, сестре герцога Веллингтона.
Хорнблауэр машинально глянул на стол и увидел письмо Кио там, где оставил, уходя: каллиграфический почерк, вычурная подпись с росчерками и завитушками. Оно вновь напомнило, что Буша нет. Эта скорбь была реальной, живой, настоящей; приезд Барбары, такой неожиданный, еще не успел стать для него реальностью. Мозг, не желая осмыслять центральный факт, что Барбара здесь, цеплялся за побочные несущественные детали; мозг требовал порядка в мелочах и не позволял Хорнблауэру отдаться простому семейному счастью, а предпочел углубиться в бытовую сторону жизни флотского офицера, который сошелся в смертельной схватке с Бонапартом, но должен в то же время заботиться о жене. При всей многогранности Хорнблауэра главной его приводной пружиной был воинский долг. Более двадцати лет, всю взрослую жизнь, он жертвовал собой ради службы, так что теперь эта жертва стала привычной и на судьбу он не роптал. За последние несколько месяцев он настолько ушел в борьбу с Бонапартом, что любые помехи его только раздражали.
– Сюда, дорогая, – произнес Хорнблауэр чуть хрипловато – он намеревался прочистить горло, но вовремя себя одернул. Несколько лет назад Барбара легонько поддразнила его за привычку прочищать горло от смущения или неуверенности, так что сделать это сейчас значило уронить себя и перед Барбарой, и перед собой.
Они прошли через маленькую прихожую. Хорнблауэр открыл дверь в спальню, посторонился, пропуская жену, затем вошел следом и закрыл дверь. Барбара стояла посередине, прислонившись спиной к изножью большой кровати, и, чуть приподняв бровь, улыбалась половиной рта. Она начала было расстегивать плащ, но тут же уронила руку, не зная, плакать или смеяться над своим непредсказуемым мужем; однако она была Уэлсли, и гордость не дозволяла ей плакать.
Хорнблауэр шагнул к ней на секунду позже, чем следовало, – Барбара уже успела полностью овладеть собой.
– Дорогая, – сказал он, беря ее холодные руки.
Барбара весело улыбнулась, но ее улыбка могла быть чуточку теплее.
– Ты рад меня видеть? – спросила она шутливо, без видимого оттенка тревоги.
– Конечно. Конечно, дорогая. – Хорнблауэр перебарывал инстинктивное желание замкнуться в себе, пробуждавшееся, когда он шестым чувством угадывал опасность. – Я все еще не могу поверить, что ты здесь, дорогая.
Последняя фраза была сказана от всего сердца, и ему стало немного легче. Он обнял Барбару, они поцеловались. Слезы бежали по ее щекам.
– Каслри[53] перед самым своим отбытием в коалиционный штаб решил отправить герцогиню в Гавр, и тогда я спросила, можно ли мне с нею.
– Я очень этому рад, – сказал Хорнблауэр.
– Каслри называет ее единственным мужчиной в семье Бурбонов.
– Ничуть не удивлюсь, если это и впрямь так.
Они постепенно оттаивали; два гордых человека заново учились идти на жертвы, признавая взаимную нужду друг в друге. Они снова поцеловались, и Хорнблауэр почувствовал, как она отзывается на его ласку. Тут в дверь постучали, и они поспешно отступили на шаг. Вошел Браун с несколькими матросами, тащившими вещи. Геба, негритянка Барбары, остановилась на пороге, не входя в комнату. Барбара подошла к зеркалу и принялась снимать шляпу и плащ.
– Маленький Ричард весел и здоров, – сказала она тоном обычного разговора. – Он безостановочно говорит и по-прежнему копает. Его уголок сада выглядит так, будто там поработала команда барсуков. Вон в том сундуке у меня его рисунки, которые я для тебя сберегла, – хотя нельзя сказать, что он обнаруживает заметное художественное дарование.
– Я бы, скорее, удивился противоположному.
– Полегче с этим саквояжем, – сказал Браун одному из матросов. – Чай не бочку с солониной бросаешь. Куда поставить сундук ее милости, сэр?
– Поставь вон к той стене, Браун, – ответила леди Барбара. – Геба, вот ключи.
Невероятно было сидеть вот так, глядя на Барбару в зеркале, наблюдая, как Геба распаковывает вещи, – здесь, в городе, куда он назначен военным губернатором. Мужской консерватизм мешал просто принять все как есть. За двадцать лет службы он сделался несколько узколобым, привык к мысли, что всему свое время и место.
Геба тихонько взвизгнула и тут же умолкла. Хорнблауэр, обернувшись, поймал быстрый обмен взглядами между Брауном и матросом, – судя по всему, тот, не смущаясь присутствием коммодора, легонько ущипнул Гебу. С матросом Браун разберется – негоже военному губернатору Гавра вмешиваться в такие пустяки. А не успел Браун с матросами уйти, как в дверь вновь постучали: явился шталмейстер сообщить, что по велению его королевского высочества на обеде следует быть при полном параде и напудренным. Хорнблауэр в ярости топнул ногой: он пудрил волосы всего