не в строй, а рядом, сама по себе. Оску критически поглядел на огромные мужские штаны, которые делали ее смешно толстой, потому что их пояс ей пришлось обмотать вокруг себя дважды.
— Ну, эту девчонку, по крайней мере, мороз не проймет. Слушай, отнеси-ка ты винтовку на место,— сказал он смеясь.
— Заткни свой рот. Пойду в бой, во всяком случае, не хуже тебя... Не будь вы такими жалкими, так не докатились бы мы сюда...
— Ну, ладно, становись... Если останемся живы, получишь от меня поцелуй. А там — до самого Питера... Шаго-ом марш!
Элма подбивала и других женщин взять винтовки, и несколько девушек пошли за ней. Девушкам на всякий случай показали, как обращаться с винтовкой, хотя стрелять они еще и не пробовали.
Рота двинулась вперед. Родные, оставшиеся в обозе, лишь помахали на прощанье руками и скрепя сердце приготовились ждать.
Шли быстрым маршем по обочине, обходя сгрудившуюся колонну. Встревоженные люди задавали вопросы, на которые никто не мог ответить. Женщины спешили спрятать детей на повозках под узлами и одеялами, потому что впереди уже начинали рваться немецкие гранаты. В одном месте из колонны закричали бойцам проходящей мимо роты:
— Не ходите туда напрасно... Нет там никаких немцев... Это англичане и американцы, они пришли нам на помощь...
— А стреляют-то почему же?
— Это, кажись, англичане с лахтарями в бой вступили.
Рота замедлила шаг, иные останавливались в нерешительности. Лица беженцев, сидевших на повозках и по обочинам дороги, выражали радость, хотя они и сами не очень верили своему сообщению:
— Так говорят...
— Эй, англичане, слышь, пришли...
— Кто сказал?..
— Да вот только что всадник прискакал и объявил...
Люди переглядывались. От постепенно нараставшего чувства облегчения на глазах у матерей навертывались слезы. И тогда прогремел голос Аксели:
— Чего вы останавливаетесь? Не верьте всякому вздору... Я же сам ходил на разведку. Айда, вперед.
— Кто это сказал?..
— Кто ходил на разведку?..
— Тут какой-то начальник кричал, что это вздорные слухи...
— Что же они тогда...
Головы поникли.
Засвистели шальные пули, и дальше роте пришлось двигаться пригибаясь. У дороги стояли бойцы, которые махали руками и кричали:
— Туда, направо... Там еще нет никого... Спросите там Тилту Вуорела. Это командир женской роты. И затем ступайте еще правее...
Зарево пожаров освещало ночь. Горевшие бревенчатые дома обрушивались, взметая в воздух огромные языки пламени и тучи искр. Но их треск исчезал в грохоте перестрелки и яростном реве тысяч людей. В рдеющем отблеске пожарищ пошла последняя атака. Где, на каком участке она началась — этого никто не знал. Кто подал команду — тоже неведомо. Может быть, и не было никакого особого приказа, кроме того, что всю ночь, не переставая, звучал призыв, который беженцы все время повторяли, подбадривая друг друга:
— Вперед... вперед, ребята... вперед!..
Вероятно, случилось так, что где-то, выхваченный из темноты отблеском пожара, бросился вперед смелый человек. За ним пошел второй, третий, и они увлекли за собой других. Может быть, вся эта масса людей осознала наконец, что здесь, сейчас, на этом поле решается их судьба, и долго накапливавшееся отчаяние, достигнув предельного напряжения, вдруг прорвалось наружу и повело их на приступ. Никто не управлял ими. Ночная темнота и полная неразбериха перемешавшихся в бою отрядов превратили командиров в простых стрелков, которые могли руководить лишь теми, кто был на виду. Роты шли вперемешку, и во время боя возникали новые отряды. Какой-то семнадцатилетний парнишка собрал вокруг себя с десяток бойцов и командовал:
— Ррота-а, впе-рре-е-д!
И он вел за собой людей, выдвинутый обстоятельствами руководитель, чья юная отвага вобрала в себя и стиснувший сердце страх смерти и мальчишескую радость чувствовать себя начальником. А может быть, мужество покинуло его на первом же броске.
Аксели сражался вместе со своими деревенскими. Правда, в его роту замешались и чужие люди, а некоторые свои бойцы запропастились куда-то. Задыхаясь, обливаясь потом, он кричал пересохшим от жажды горлом, указывая ближайшие цели продвижения и позиции немцев.
Наступая через редкий сосновый лес, они вышли к деревне. Метрах в пятидесяти впереди горела избушка, хэмеляйский бабушкин домик, где одинокая старушка сизой голубкой тихо доживала дни со своим немудреным хозяйством, состоящим из двух овец. Возле домика росли две рябины и у крыльца — сирень. Пули пробили насквозь стену избушки. Засиженный мухами образ спасителя со стихом из священного писания слетел на пол. А кругом слышалось:
— Ахтунг... Ахтунг...
Заливался сигнальный свисток немецкого офицера, а затем долетел откуда-то яростный рев:
— Христос... саа-та-на!..
Аксели увидел пригнувшуюся фигуру Оску, бегущего краем картофельного огорода к пылающей избушке. Но он тут же увидел что-то еще и невольно закричал:
— Оску, ложись!..
За маленьким сарайчиком, до которого еще не добрался огонь пожара, тускло блеснул в отсветах пламени стальной шлем, и в следующий миг Оску упал. Лаури Кивиоп и Ууно Лаурила, бежавшие следом за Оску, бросились на землю, услышав крик Аксели:
— Они там, за этим сараем...
Аксели быстро сделал несколько выстрелов и побежал в обход двора, чтобы не выскакивать на яркий свет. И товарищи услышали его крик, повторявшийся уже сотни раз за эту ночь:
— Вперед!
Прячась за рябиной и за срубом колодца, он подобрался к сараю. Вот показалось наполовину скрытое шлемом, искаженное от волнения лицо немца. Другой, сзади, стрелял с колена сквозь щель дощатой стены. Аксели щелкнул затвором, но магазин был пуст, и тотчас из-за угла сверкнул штык. Бесконечное мгновение стояла в сознании мысль: «Сейчас оно произойдет».
Аксели никогда потом не мог припомнить, что он делал и думал в тот миг. Не помнил даже, как уклонился от штыка. Яснее всего осталось в памяти, как приклад его винтовки ударил по шлему немца и как он со сломанным ложем винтовки в руках смотрел вслед второму немцу, убегавшему вприпрыжку, пока выстрел Ууно Лаурила не настиг его.
Он отшвырнул сломанную винтовку и побежал на картофельное поле к Оску. Открытые глаза Оску блестели в отсветах пляшущего пламени, синие-синие на обросшем, неумытом лице. Но блеск их был безжизненный. Его шляпа, украшенная красной ленточкой, валялась в стороне.
Аксели простонал. Вдруг ярко вспомнился дом. Но этот образ тут же отогнала хлестнувшая по картофельным бороздам пулеметная очередь. Впопыхах Аксели взял часы и бумажник Оскара, хоть и сознавал, что это ни к чему. Схватив винтовку, он пополз к избушке, откуда слышался голос Элиаса:
— Шоссе, ребята... Там шоссе... берегись...
Добравшись до угла