об этом ровно столько же, сколько и ты.
II
— Если после этого у кого-нибудь еще будет найдено оружие, расстреляем без всяких разговоров.
Финский переводчик распоряжался, а немцы настороженно наблюдали за происходящим, держа винтовки наперевес. Аксели стоял в общей очереди, медленно двигавшейся к куче оружия. Винтовку он еще до сдачи в плен забросил подальше в лес, но пистолет у него сохранился. Он оставил его, когда увидел в придорожной канаве тела расстрелянных и услышал, как шепотом рассказывали:
— Вывели из строя каждого десятого и велели назвать командиров... И ребята назвали...
Никому не хотелось умирать за других. И Аксели решил не расставаться с пистолетом до последнего. Мысль о самоубийстве приходила вновь и вновь. Долго сидел он на обочине, обхватив голову руками. Не лучше ли, в самом деле, умереть сейчас, когда ты устал и сердце онемело и ты можешь сам назначить себе срок, чем это сделают другие, заставив тебя мучительно ждать? Отрешенность от жизни уже настолько далеко зашла, что инстинкт самосохранения обратился к самой сильной привязанности: «Если есть хоть малейшая возможность... Ради сыновей...»
Но, даже положив пистолет в общую кучу, рука его задержалась на мгновение, словно не в силах отпустить рукоять, так что немецкий солдат занервничал и что-то крикнул на своем языке.
И Аксели бросил пистолет.
— Пуля... пуля...
— Там, в обойме, все, что осталось.
И он пошел вперед, к толпе пленных, сбившихся в кучу на шоссе поодаль. Когда выбор был сделан, стало легче. Легче еще и оттого, что он только сейчас свалил с души ответственность за судьбу роты и колонны беженцев. Хорошо, что он оказался один. Кругом — все чужие люди.
Их повели в город. Колонна заполнила дорогу во всю ширину. По бокам колонны маршировали немцы с торчащими штыками, в стальных шлемах, и пленные в их окружении шли молча, понуро. Никто не обменялся ни словом.
Время от времени случалось, что кого-нибудь из колонны конвойные отзывали в сторонку. Он должен был снять сапоги и отдать часы. Один немец долго присматривался к сапогам Аксели. Приняв, наконец, решение, он сделал ему знак рукой, подзывая к себе:
— Залоги... залоги...
Аксели разулся.
— Ур... ур...
Он отдал обе пары часов: свои и Оску. Следом пошли и оба бумажника. Аксели они были безразличны, но другое дело — сапоги, и он стал показывать пальцем на сапоги немца, а затем — на свои ноги. Когда немец понял его мысль, он добродушно, весело рассмеялся, подмигнул и сказал:
— Найн, найн...
В одних носках Аксели продолжал путь до Лахти. При входе в город у дороги толпились обыватели. Какой-то мужчина, по-видимому, хозяйчик, держал в руке вожжи и вдруг начал бить ими пленного, который шел немного впереди Аксели.
— Проклятый красный висельник!..
Аксели вобрал голову в плечи, поравнявшись с разъяренным хозяином. Вожжи два раза больно хлестнули его по спине, но затем немецкий солдат подбежал, сердито ругаясь, и штыком отогнал хозяйчика прочь. Тот еще некоторое время кричал им вслед, задыхаясь от злости:
— Еще третьёва дни последних лучших коней увели со двора, мошенники! Жизнью должны заплатить за это, аспиды!
Затем глазу открылась широкая площадь, запруженная людьми и повозками.
Здесь, на площади, Аксели нашел ранее прибывших своих земляков. Обуви ему никто дать не мог, но ему удалось раздобыть мешок и веревку. Он разорвал мешок надвое и, обмотав ноги мешковиной, скрепил ее у щиколоток веревкой, чтоб не разматывалась. Ему дали хлеба, и он ел, полусонный, прислонясь к колесу повозки. Затем он тут же лег на землю и уснул.
Проснулся он вечером.
— Где это стреляют?
— Тише... это отсюда уводят людей.
— Куда уводят?
— Вон на ту горку... оттуда и слышно.
Аксели поднялся и сел. Движение и тихий шепот многих тысяч людей наполняли воздух странным гулом. Снова раздался ружейный залп, и люди вокруг замолчали.
Аксели встал и, пробираясь между возами, пошел к тому краю площади. Чувство осторожности говорило ему, что не следует особенно быть на виду, но любопытство победило. Оно требовало разобраться в обстановке, а в какой-то мере разведать и собственную судьбу. Из толпы вывели четырех пленников — трех мужчин и одну женщину. Женщина была в мужском костюме, испачканном глиной.
— Нужны пять стрелков. Есть добровольцы?
Офицер скользнул взглядом по строю солдат. Один молодой парень вскинул винтовку на плечо:
— А ну, пошли, Ниемела. Покажем немчуре, как надо человека расстреливать.
Аксели скорее пошел назад. Его уже искал Элиас:
— Нечего тебе туда ходить глазеть. Вдруг еще попадется какой-нибудь знакомый.
— Там увели четверых...
— Весь вечер их водят. Пойдем туда, к возам. Мы тебя там укроем. Они время от времени выкликают начальников. Кто-нибудь может и ляпнуть.
Они пошли к повозкам, но Аксели отказался от намерения прятаться.
— Не буду я... пускай забирают... я посплю пока.
И он улегся на землю. Хоть он днем и поспал, но далеко еще не выспался. Он вздрогнул и открыл глаза, когда в ближнем лесу грянули выстрелы.
— Никак это те самые... женщина так плакала...
Он смотрел прямо в небо, уносящееся ввысь и уже задернувшееся прозрачной тенью весенней ночи. Тихий гомон, стоявший над площадью, навевал сон. Где-то неподалеку плакал ребенок, и слышно было, как мать успокаивала его.
— Завтра моя детка получит водички... завтра дяди принесут... ну, постарайся заснуть... спи, детонька...
Следующие залпы расстрелов он слышал уже сквозь сон. Небо скрылось из виду, и красный командир Коскела заснул как убитый, лежа навзничь на земле посреди площади Феллмана, в ватнике с поднятым воротником и в безобразных мешочных онучах на ногах.
А вокруг шумела драма десяти тысяч человеческих жизней, глухо, будто ветра шелест, который слагался из тихого озабоченного шепота и приглушенного плача.
День, другой, третий, четвертый и пятый... Шныряющие по лагерю шюцкоровцы, торопливые прощанья...
— Нашего отца увели...
Всюду искали женские платья, потому что по толпе шепотом передавали:
— Женщины, снимайте мужские брюки... Всех, кто одет в мужское, расстреливают.
Элме достали юбку с грехом пополам. Просто-напросто Элиас пошел и украл ее где-то. Ему удавалось время от времени доставать чего-нибудь поесть. Но день ото дня запасы провизии уменьшались, а голод увеличивался. Валенти лежал в жару, потому что у него украли пальто и он простудился. Элиас, правда, достал ему старый ватник, так как если что-то вообще можно было достать, то уж Элиас, конечно, умел это сделать лучше любого.