сам понимаешь, тебя учить нечего. И зайди также к нам, попроси еды для меня, если только сумеешь пронести тут через ворота.
Дома Преети спрятал пиджак в чулан, но они с Хенной поминутно ходили смотреть его.
— Наверно, они его продадут... Можно за него отработать на посадке картошки... Ведь у них теперь работать-то некому... А твой старый можно переделать на Валтту.
Ауне, уехав, оставила Валтту на попечение стариков, а как Преети взяли «в армию», Хенна осталась с ребенком одна.
Попозже к вечеру Преети стал раздумывать:
— А может быть... Ведь Кививуори уже разрешил... Хотя, конечно, он тут распоряжаться не имеет права. Но, правда, он же им родня, да и вообще...
Преети не мог не пойти в Коскела. Там уже немного успокоились. Когда утром Юсси пришел со страшной вестью, Алма ушла в комнату ребят и заперлась там. Через час она вышла, спокойная, и больше не говорила о случившемся. Днем она пошла к Элине, и они там вместе пели псалмы. Юсси в амбаре готовил к севу семена. Дети зашли посмотреть, что там дедушка делает, но недолго пробыли.
Дедушка отвечал на вопросы неохотно или вовсе не замечал их.
Приход Преети разрушил с трудом налаженный покой. Алма тихо плакала, слушая рассказ Преети:
— Они, ну, точно, как будто уснули. И на них ни следа пули, ничего. Мастер, ну, совсем такой же, как прежде... А ребята, вроде даже как бы с улыбкой... Я подумал... Да и взял этот хороший пиджак Алекси... Может, как хотите... Я бы, конечно, купил его... Могла бы Хенна прийти сажать картошку... Если вам он не нужен...
— Я дам тебе другой пиджак Алекси... А то как... увидеть на другом... Но оставь пока, пусть у тебя побудет...
Алма дала ему один из пиджаков Алекси, и Преети много раз благодарил прощаясь. На лесной дороге он развернул сверток с пиджаком и стал разглядывать:
— Конечно, на том материя вроде бы получше... Но, с другой стороны, там эти следы пуль...
VI
На следующий день в Коскела пришел лавочник с ружьем за плечами. Вся семья находилась в старом доме. Юсси и Алма перебрались туда, так как в беде и горе хотелось быть поближе друг к другу. Юсси взглянул на лавочника и усмехнулся нервно и зло:
— Уж не за мной ли пришел? У нас, по-моему, больше уж расстреливать некого. Не считая вон малолетних...
— У меня к Элине дело.
— Значит, меня на расстрел?
— За свою жизнь можешь не опасаться. Но возьми-ка тряпку с ведром да пойдем — приберешь маленько в рабочем доме. Оставили в этаком состоянии...
Элина оделась и пошла за лавочником. По дороге лавочник лез с разговорами, но Элина не отвечала ему.
В рабочий дом собрали жен, дочерей и сестер красных, чтоб вымыли и выскоблили все после Красной гвардии, так как дом забирал теперь в свое распоряжение шюцкор. Уборка была в то же время и наказанием. Только Анну Кививуори оставили в покое. А Эмму Халме пригнали на уборку, несмотря на преклонный возраст. Элина увидела заплаканные глаза Эммы и сама не смогла удержать слез. Они не осмеливались говорить ни о чем, но Элина тихонько пожала Эмме руку и сделала книксен. Это вышло у нее невольно, по-детски, в знак искреннего уважения. Они мыли пол, а шюцкоровцы стояли в дверях и наблюдали. Благовоспитанные братья Теурю смущались, когда их дядюшка слишком распускал язык:
— Подоткни, подоткни юбку-то, чтобы не намокла... Мы, значит, голых коленок не боимся... У нас оружие имеется...
— Может, еще, значит, споете, что, мол, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой?
— Так-так... Для Элины Коскела тут будет особое дело. Как жена начальника, значит, получай специальное задание. Сам комендант лично распорядился.
Элину повели мыть уборную. Все мужики пошли за ней — отчасти потому, что ее выделили таким особым заданием, а главное — из-за ее красоты, и вся их резвость и гогочущее остроумие носили характер своеобразного ухаживания. Элина не поднимала глаз от тряпки, которой мыла стульчак. Услышав взрыв смеха, она проговорила:
— Дома мы делаем это каждую субботу... и... никто еще... не смеялся.
Голос Элины дрогнул, и смех несколько затих. Тут в рабочий дом зашел хозяин Кюля-Пентти. Увидев эту сцену, он начал кашлять, будто поперхнулся:
— Ну, знаете... стыдно. Поди-ка ты, значит, домой.
— Это приказ коменданта.
— Пусть хоть Маннергейма... Эко, значит, того... срамота, значит.
Краска бросилась ему в лицо, и он сердито откашлялся. Другие смущенно усмехались. Наконец Элине велели уходить домой. Хозяин Кюля-Пентти при красных жил спокойно, его никто не трогал, так как никто не имел на него зла. Теперь он, как добрый вообще человек, пытался выступать против репрессивных мер. В своей деревне его еще слушали, но в селе его слова не имели никакого веса, потому, несмотря на все попытки, ему никого из своих деревенских спасти не удалось.
Однако здесь его гнев подействовал, и когда шюцкоровцы велели Элине отправляться домой, их приказ прозвучал почти доброжелательно. Хозяин также освободил от работы Эмму Халме и еще одну старуху.
С ведром и тряпкой Элина вернулась домой. Всю дорогу она старалась побороть в себе отчаяние, но у Маттиной ели силы покинули ее. Упав к подножию старой ели, она рыдала как ребенок, захлебываясь плачем. Она плакала не от обиды, не от того, что ее хотели унизить. В страхе думала она о муже, ушедшем куда-то далеко: «Боже... Господи, боже… только бы он пробрался в Россию... помоги, господи...»
Эллен организовала при шюцкоре женскую ячейку и заказала себе серую полувоенную форму — «полевой костюм». Такую форму должны были иметь по возможности все члены женской организации. Спорили о цвете формы, но Эллен настояла на своем:
— Серый — цвет финской армии. Конечно, он не наряден. Но ведь мы надеваем этот костюм не как особы прекрасного пола.
«Особы прекрасного пола» она произнесла с презрением, совсем в духе старых деятельниц женской эмансипации. Однако, получив костюм, она осталась очень недовольна, найдя его слишком безобразным.
— Эта портниха становится старой. Она уже ничего не шьет так хорошо, как прежде.
— Хе, хе. Ведь и твоя фигура изменилась за эти годы...
Пастор с улыбкой похлопал жену по плечу:
— Начинаем стареть. Да, да, мамочка.
У Эллен опустились уголки рта.
— Хорошая портниха должна уметь шить и на пожилую фигуру. И не называй меня,