пожалуйста, мамочкой. Слово «мама» вошло в наш язык из шведского, и мне оно всегда противно было.
— Ну, ну. Не надо так принимать... Я же в шутку... В тебе нет и признаков старости. Да это вообще не имеет значения. Тебе не помешало бы округлиться. Тем более если слухи о том, что я должен стать пробстом, не лишены основания. Руустина должна быть немного пухленькой. Это просто по штату положено. Правда, я еще не очень-то верю этим слухам.
— Если ты вечно будешь таким скромным, то так и не получишь повышения. Другие выпячивают и расписывают всякий шаг, что они сделали во время мятежа, ты же говоришь о своих проповедях и о своем заточении так, словно ты в чем-то извиняешься.
— Но, право же, было бы неприлично, если бы я ставил это себе в заслугу. И так уж создается впечатление, что всюду так много заслуженных... Для многих этот мятеж оказался весьма полезным... Даже в несчастье есть свои положительные стороны, которыми расторопные люди умеют воспользоваться. Теперь уже, оказывается, егерей поддерживали, снаряжали и вербовали многие, кто еще год тому назад именовал их изменниками родины. Как послушаешь, начинает казаться, что все эти господа перенесли, по крайней мере, сибирскую ссылку...
Пастор сел, о чем-то задумавшись. Немного погодя он сказал тихим, неуверенным голосом, словно сам пугаясь своих слов:
— Я подумал... Не надо было нам уговаривать Илмари остаться здесь... Хотя, собственно, этого Юллё добился.
— Чем же плохо, что он остался?
— Да так... Его положение... Ты ведь понимаешь.
— Если ты имеешь в виду, что он командует расстрелами, так я тебя не понимаю. Он сам мне говорил, что запретил одному из стрелков оскорблять расстреливаемого. Он придерживается установленных норм.
Пастор сказал как бы про себя:
— И все-таки я бы предпочел, чтобы не он это делал.
— А кто-то другой, менее усердный? Да? Если бы, например, судья так рассуждал, то во что бы превратился суд!
— Конечно, все это правда... И я не то, чтобы... Но я никак не могу понять приговора братьям Коскела. Возможно, приговор и законный, но ведь существует и право помилования.
— А Аксели помиловал тех двух неизвестных? Он даже сам не посмел расправиться с ними здесь, а послал их на расстрел в село.
— Ведь братья не отвечают за поступки Аксели. Но я чувствую, что им пришлось отвечать не за себя, а за него. И надо сказать также насчет сгона. Я понимаю, конечно, но ради старика Коскела...
— Сгон! Аксели же сам разорвал договор. Ты странный человек. Всю жизнь ты был ужасно неуравновешен. У тебя удивительная манера мучить себя мнительностью. Ты же не старого Коскела сгоняешь, а Аксели. Я боюсь, ты скоро начнешь спрашивать, не виноват ли ты в этом мятеже! Да ведь Элина и не справится с торппой одна, а, как тебе известно, Аксели живым домой не вернется...
Но ты посмотри, что за мешок!.. Я и сама сумела бы сшить лучше. Я просила сделать просто, но все-таки я ведь не мешок заказывала.
Пастор скользнул по костюму взглядом и сказал что-то утешительное. С минуту он еще был в том же тягостном состоянии, но как только уныние успело захватить его целиком, так начался обратный процесс, и вскоре он сказал:
— В какой-то церкви было, что они привели в алтарь быка и стали давать ему святое причастие... Нет, конечно же… видимо, справедливо сказано, что предпосылкой жалости должно быть все же раскаяние. Но ведь трудно даже поверить, что люди могут быть такими зверями...
Эллен вертелась перед зеркалом — нельзя ли ушить немного в талии — но, потом разозлившись, совсем сняла костюм. Тут пришла горничная и сообщила, что старая хозяйка Коскела спрашивает пастора.
— Ох, не хотелось бы сегодня...
— Скажи, что мы уезжаем для участия в торжественном подъеме флага.
— Лучше уж поговорить сразу. Зачем откладывать?
Он принял ее в канцелярии. Алма была в черном праздничном платье.
— Я пришла поговорить о сыновьях.
— Да. Я очень вам сочувствую... Я хлопотал о них... но что произошло, то произошло...
— Я только думала, чтобы... в освященную землю... И благословить все-таки.
Пастор занервничал:
— Послушайте... я не смогу этого устроить, по крайней мере пока еще... Были возражения против того, чтобы хоронить их на церковном кладбище.
— Но у нас с отцом есть свои купленные могилы... Так можно бы туда.
— Ну да, конечно. Ведь у вас есть собственная могила... Но, видите ли, весь вопрос в том, разрешит ли штаб забрать их из нынешней могилы. И я думаю, что сейчас это невозможно. Надо подождать немного... когда это возмущение немного уляжется...
— Да... но раз уж могила заранее... И ребята ведь никому ничего не сделали... Ничего такого...
Пасторша тоже пришла в канцелярию.
— Их и не обвиняли, по-моему, ни в чем таком, кроме вооруженного мятежа. Это ужасно для всех нас. Право же, их судьи вовсе не стремились к тому, чтобы выносить такие приговоры... Очень жаль, что все это причиняет страдания ни в чем неповинным людям, таким, как вы. Именно ради вас мой муж и старался сделать все возможное.
Вопреки уверениям пасторши Алма почувствовала в ее голосе холодок. И умолкла. Не подобало вступать в пререкания с госпожой, и Алма собралась уходить.
— Послушайте, хозяйка... У меня имеется еще одно весьма неприятное дело. Поскольку Аксели перестал платить аренду за торппу и публично заявил, что больше он не будет исполнять отработку, церковный совет считает, что Аксели разорвал договор.
— Так.
— Это не относится к вам. Это касается только Аксели. Я еще добился, что вы будете получать от пастората то содержание, какое вам давал Аксели.
— Так.
— Передайте, пожалуйста, Элине это... И, надеюсь, вы понимаете, что мы тут совершенно ни при чем... Но я бессилен против возмущения, которое Аксели вызвал у всех.
— Да.
Алма ушла. Пасторша тоже покинула канцелярию, и пастор остался на некоторое время один. К жене он пришел мрачный и молчаливый. Эллен сокрушенно разглядывала свой военный костюм.
— Нам пора одеваться. Скажи, могу я надеть эту гадость?
— Тебе больше ничего не остается. Ты сама это выдумала.
— Да, но я должна буду передавать флаг и речь держать. Я не рвусь покрасоваться, но все же на таком торжестве мне нельзя выглядеть комично.
— Почему вы решили поместить на своем знамени