изображение рыси?
— Это герб Хэме. К тому же рысь символизирует настороженность и быстроту.
Работник подал экипаж к крыльцу, и они поехали. Почти нею дорогу пастор говорил мало и неохотно. Эллен догадывалась, что мужа расстроил разговор с Алмой, но она больше не хотела вмешиваться в это дело. Чем ближе к селу, тем оживленнее становилась дорога. Шюцкоровцы ехали на торжество кто на лошади, кто на велосипеде, а кто шел и пешком. Пастор и пасторша многих обгоняли и с каждым здоровались. От встреч с людьми пастор приободрился, и, подъезжая к селу, он уже приветствовал знакомых весело и бодро.
У дома общины толпилось много народу. Пастор и пасторша оказались в центре общего внимания. И не только в силу своего положения. Как родители егерского лейтенанта, они теперь купались в лучах его славы. Какие-то не очень близко знакомые люди обращались к ним, называя Илмари «господин егерский лейтенант».
— Поедет ли господин егерский лейтенант на парад в Хельсинки?
— Да, конечно. Он будет на параде со своей частью. Но затем он еще вернется сюда на некоторое время. Правда, он очень хочет поскорее освободиться от должности коменданта. Слишком много молодой энергии, для которой здесь нет применения.
— Мы как раз говорили: сколько в нем ума и энергии! Мой муж уверен, что через десять лет его будут величать генералом Салпакари.
Пастор улыбнулся, но затем сказал с искренней серьезностью:
— Да. Молодому государству сейчас нужны работники всех специальностей.
Алма пришла домой с новостью, но после всего пережитого это известие не произвело впечатления. Юсси сказал Элине:
— Меня они не сгонят, а я имею право пустить к себе в дом кого захочу. Переходи жить к нам. Насчет доходов у меня теперь ничего неизвестно... И деньги все ушли... Кроме тех, что у Алекси остались в банке. Но есть по крайности хоть крыша над головой... И что-нибудь придумаем.
— Но они говорят, красные должны вернуть все, что реквизировали. Мол, и Аксели обязан расплатиться по своим квитанциям.
— Если они заберут скотину и все движимое... Но все равно, мы еще мальчиков вырастим...
— Может, я домой пойду? Баронесса, говорят, не велела сгонять семьи мятежников. Конечно же, меня, наверно, пустят домой.
Однако Алма отвергла эту мысль.
— Как-нибудь уж мы здесь перебьемся. Хоть рукоделием. У родителей тебе тоже будет плохо. Еще ведь не известно, сможет ли твой отец остаться на прежнем месте... А нам ты своя. Будем жить уж как придется...
— Не могу я остаться. Не могу жить на их земле...
Элина стояла на своем, и они сразу же стали готовиться к ее переезду. Хотя по обычным правилам о предупреждении за полгода можно было бы еще посеять и собрать урожай, но все равно для этого не было рабочих рук. И Элина решила, что лучше сразу освободить торппу.
Каждую ночь раздавались залпы на старом карьере. А кроме того, то об одном, то о другом говорили: «убит при попытке к бегству».
И к смерти привыкают. Привыкли к ней даже осужденные. Редко случались какие-нибудь сцены. Молча, без жестов, выходили они из инвалидного дома в сопровождении конвойных — «на горку». В иных, более населенных странах люди ставили друг друга «к стенке», а в малонаселенной Финляндии расстреливать отводили «на горку». Говорят, что некоторые перед казнью кричали: «Да здравствует революция!», но чаще всего по ночам в камерах смертников звучало пение псалмов. А в карьере на палачей смотрели глаза, полные мрачной ненависти, смотрели, не дрогнув до конца. И такими же ненавидящими глазами смотрели стрелки, плохо различая прицел в предрассветном сумраке.
Без криков и без сцен. Только сверлили взглядом друг друга. Потому что это была настоящая финская ненависть. Как пропасть болотного озера: черная, глубокая, холодная и непроглядная.
О казни Алины Лаурила рассказывали в деревне с шуткой. Она ночью попросила молитвенник, и одна смотрительница инвалидного дома дала ей свой. Однако Алина не пела молитв и даже не читала, а только держала книгу и ладонях, прижатых к груди. Когда ее вывели расстреливать, она так и встала, с молитвенником на груди. Ей велели повернуться спиной, но она не подчинилась. Ее повернули насильно, но она сейчас же повернулась обратно. Все время она не говорила ни слова. С плотно сжатыми губами, с застывшими широко раскрытыми глазами, она прижимала к груди книгу.
— Воспиталась все-таки... Прежде она не стеснялась повернуться задом даже к ленсману.
Арестованных, которые не были приговорены к смерти, отправили в тюремный лагерь в Тампере. Некоторых освободили для работ на поруки хозяев. Преети Леппэнена и Кустаа Волка освободили, но Отто и Янне Кививуори пришлось отправляться. Их вели на станцию связанных длинными веревками: каждый арестант был привязан к веревке за руку. Отец и сын Кививуори шли друг за другом, и стоило конвойному отойти немного подальше, как другие заключенные зло шипели на них:
— Что, видите теперь, чего вы добились, хоть и держали сторону лахтарей!
Янне сначала не хотел отвечать, но потом лениво бросил:
— У меня, видишь ты, эта привязь гораздо свободнее. Учти.
Но конвойные старались не спускать глаз с отца и сына, опасаясь их острых языков. Однако отец теперь все больше молчал. Он постарел и был уже не так вынослив, а потому не хотел наживать лишние неприятности. Но Янне конвойный нет-нет да одергивал:
— Ты что, Кививуори, неужели не научился держать рот на замке? Смотри, мы тебе его так закроем, что больше не разинешь!
Янне замолчал. Но когда конвойный отошел, он процедил сквозь зубы:
— Игра эта не кончена... Жив еще дух отцов.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
I
По дорогам, ведущим из Хэмеенлинна в Лахти, бесконечными вереницами, на возах и пешком двигался народ. Еще оставались пути для отхода, но кольцо день ото дня стягивалось все туже. Люди сидели в повозках, цепенея от холода весенних ночей, а еще более — от угнетающей душу безнадежности. Впереди и по сторонам колонн шли красногвардейские отряды, которые прорывали неприятельские заставы и прикрывали отход беженцев. Никто ими больше не руководил, никого не могли они ни о чем спросить. Они сами шли в поход и, если на их пути вставал неприятель, бросались на него со всей силой своего отчаяния. С испуганными, настороженными глазами прислушивались дети в повозках к страшному шуму, стрельбе и взрывам, а матери пытались успокоить их, скрывая собственную тоску. Затем