удивлению, оказались весьма либеральными. Двери камер часто оставляли открытыми, и заключённые могли свободно общаться между собой. Их даже нередко водили в собор на богослужение. Разрешили получать продовольственные передачи, приносили газеты. Со временем Рутенберг узнал, что в Трубецком бастионе находятся и бывшие министры царского правительства.
2
Вскоре разрешили свиданья с родственниками, и на встречу с ним пришла Рахель. Её поразило увиденное, и она выглядела обеспокоенной и взволнованной в большой комнате, в которую одновременно допустили много людей. Все чувствовали себя подавленными, разбитыми и измученными. Всего двадцать минут, а сколько хочется сказать брату.
— Ты, Пинхас, здесь самый бодрый. Я понимаю, какое удовольствие сидеть в тюрьме.
— Да, сестра, удовольствия мало. Но мы тут разговариваем друг с другом. Охранники не свирепствуют.
— Ты себе не представляешь, сколько препонов приходится преодолевать, чтобы достать сюда пропуск, — вздохнула Рахель. — Город наводнён пьяными неграмотными солдатами и бандами дезертиров. Вокруг большевиков одни подонки и негодяи. Да и сами они не ангелы. Среди них очень мало порядочных людей. Они обуреваемы какой-то немыслимой страстью всё разрушить и добиться некой невозможной справедливости.
— Я не раз предлагал арестовать Ленина и Троцкого, чтобы предотвратить захват власти. К сожалению, у февральских революционеров интеллигентность и жажда свободы сочетались с инфантильной наивностью. Они не хотели кровопролития и получили диктатуру. Сейчас большевики бросили в застенки тех, кому были обязаны своим освобождением весной этого года.
— Алексей Максимович передаёт тебе привет. Я заходила к нему. У него сейчас с вами много работы. Он сказал мне, что просит своего друга Ленина выпустить вас.
— Он добрый человек, — произнёс Пинхас. — Жаль только, что выбрал себе в друзья негодяев. Я знаю его, он любит свой народ и всегда хотел для него добра. Ну, что поделаешь. Передай ему и от меня привет.
— Как вас тут кормят?
— Хлебом и кашей, иногда дают мяса.
— Я хочу передать тебе посылку, что-нибудь вкусненькое и полезное.
— Спасибо, Рахель. Ты представляешь, здесь, кто получает посылку с продуктами, делится со всеми, кого раньше считал врагом. Какое-то неожиданное единение людей. Наверное, общая ненависть к новой власти.
— Думала устроить школу-гимназию для детей, но время тревожное и я это дело отложила. Какое несчастное поколение детей растёт. Сердце разрывается от жалости к ним.
— Да, трудное время, Рахель. Но оно пройдёт. Не может вдохнувший воздух свободы народ долго обманываться. Жаль, что у Керенского и Краснова ничего не получилось. Опоздали на несколько часов. Большевики сумели организоваться и дать отпор. Ошибку совершили и министры, не сумевшие организовать оборону дворца. Я пытался что-то предпринять, но изменить положение было практически невозможно. Я уже не говорю о Керенском. Великий демократ, он своими руками погубил Февральскую революцию. Он остановил выступление Корнилова. Казаки, любившие своего генерала, не простили ему этого и не захотели защищать Зимний. Это главная причина нынешней трагедии.
— Ну, что поделаешь. У истории, к сожалению, нет сослагательного наклонения.
Пинхас, кто тот господин?
Рахель показала взглядом на интеллигентного мужчину права от них.
— Министр финансов профессор Бернацкий, благороднейший человек. Он один из руководителей радикально-демократической партии. Каких только партий нет в России. Но в этом и заключается политическая свобода. А почему ты спросила?
— Смотри, его жена целуется с ним, будто видит его последний раз. Это душераздирающая драма.
— Такие драмы, сестра, я вижу здесь каждый день.
— Свидание окончено, — загромыхал стоящий в дверях охранник.
Посетители, поспешно прощаясь с заключёнными родственниками, нехотя потянулись к выходу. Рахель обняла Пинхаса и вышла из помещения. Рутенберг поднялся, медленно прошёлся по тюрьме до своей камеры и прилёг на постель. Усталость от нервного напряжения смежила его веки.
3
Каждый день был похож на другие. Вместе с Пальчинским и ярым черносотенцем и антисемитом Пуришкевичем он топил печи в коридоре и большую часть времени проводил вне камеры. Его взаимоотношения с последним были, тем не менее, корректными и даже джентльменскими, и они вежливо говорили друг другу правду в глаза.
— Будь моя власть, Владимир Митрофанович, я бы расстрелял Вас в течение 24 —х часов, — заявил однажды Рутенберг, заканчивая разговор.
— А будь у меня власть, я бы сделал то же самое, — вежливо парировал Пуришкевич.
Там же в коридоре он познакомился однажды с министром юстиции царского правительства Иваном Григорьевичем Щегловитовым. В последнее время до Февральской революции, занимая пост Председателя Государственного совета, он был, пожалуй, самым известным человеком в России. Выйдя в этот день из камеры, он увидел его и бывшего военного министра Сухомлинова. Они сидели на подоконнике и о чём-то говорили. В поношенном пальто с потертым бобром Щегловитов держался вполне достойно. В нём видна была породистость и непостижимая в неволе уверенность в себе. Увидев Пинхаса, он поднялся и подошёл к нему.
— Вы господин Рутенберг?
— Да.
— Разрешите представиться, Щегловитов.
Рутенберг поклонился.
— А это мой друг генерал Сухомлинов.
— Я узнал вас, господа, по портретам в газетах.