обещали юнкерам сохранить им жизнь.
— Спасибо, поручик, — произнёс Рутенберг. — Мы сами только что были свидетелями захвата дворца.
Во время заседания, на котором правительство обсуждало вопрос о капитуляции, в приёмную позвонил Ананьев.
— Здесь находится представитель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко.
— Я сейчас спущусь к Вам, — ответил Пальчинский.
Через некоторое время он возвратился с худощавым молодым человеком в очках с зачёсанными назад длинными светло-каштановыми волосами и сразу провёл его в зал заседаний. Рутенберг увидел за дверью несколько вооружённых красногвардейцев и понял, что дело проиграно.
Все министры повернули головы в сторону двери. На их лицах не было ни страха, ни растерянности. Министр-председатель Коновалов поднялся и обратился к вошедшему:
— Кто Вы?
— Я Антонов-Овсеенко. Именем Петроградского военно-революционного комитета объявляю всех вас арестованными.
— Правительство провело совещание и решило подчиниться силе, — заявил Коновалов.
— Разумное решение. Я должен составить список. Назовите ваши имена и фамилии.
Один из министров подошёл к революционеру и сказал:
— Мы не сдались, а подчинились только силе. Но имейте в виду — ваше преступное дело успехом ещё не увенчалось.
Первым записался Коновалов. За ним сдали подходить к Антонову и другие. Записался и находившийся здесь Рутенберг. Он с сожалением смотрел на выходящих из зала членов правительства, оказавшихся неспособными организовать оборону и отпор врагу. Но он также видел, как мужественно и достойно вели себя министры, оставаясь на посту в последние трагические часы и минуты Российской Республики.
Потом всех вывели из зала заседаний в помещение, заполненное людьми. Они вышли за солдатом, красногвардейцем и вооружёнными винтовками рабочими, раздвигавшими толпу и освобождавшими перед ними дорогу. Победители шли вплотную к ним, с любопытством и недружелюбно рассматривая их. На выходе из дворца толпа набросилась на них с криками, призывая расстрелять и поднять на штыки. Она прорвала окружавшую арестованных охрану и готова была расправиться с ними. От самосуда спасло вмешательство Антонова-Овсеенко. Они шли по Миллионной, окружённые разъярёнными людьми. На Троицком мосту их встретила новая толпа солдат и матросов.
— Чего с ними церемониться, — кричали вокруг. — Бросайте их в Неву.
Кто-то из министров предложил взять под руки караульных. Так и сделали и пошли в одну шеренгу. В это время с другого конца моста началась стрельба. Сопровождающая их толпа разбежалась, а арестованные легли на дорогу вместе с охранниками. Лежащий Рутенберг повернул голову и увидел упавшего рядом Пальчинского и демонстративно стоящих недалеко от него Ливеровского, Терещенко и Третьякова. Он хотел предупредить их о смертельной опасности, и в этот момент что-то болезненно ударило ему в голову, и он потерял сознание. Он не знал, что только когда вперёд выслали караульных, объяснивших, что те стреляют по своим, пальба прекратилась. Шеренга поднялась, и он пришёл в себя. Голова трещала от боли, кровь ручейком стекала по лбу и виску. Но он был рад, что остался жив, а это пройдёт. Ворота Петропавловской крепости распахнулись перед ними и закрылись вслед за сопровождавшими их красногвардейцами.
Их провели по крепости к Трубецкому бастиону и по одному закрыли в одиночные камеры.
В Петропавловской крепости
1
Рутенберга поместили в камеру 42. Она была как будто близнецом той камеры, в которой он просидел четыре месяца в 1905 году. Большая и холодная с давящим сводчатым потолком. Привинченные к каменному полу и стене железная кровать и железный столик, под которым замурована в стену электрическая лампочка. В углу параша и небольшая раковина для умывания. Полукруглое оконце с решёткой. Обитая железом дверь с глазком.
Утром лязгнул дверной замок и к нему в камеру в сопровождении охранника вошёл высокий одетый в добротный костюм господин. Рутенберг только проснулся и сидел на кровати, стараясь одолеть ещё не отпустившую его сонливость.
— Иван Манухин, врач, — представился мужчина. — Хочу Вас осмотреть. Покажите мне Вашу голову.
Его руки обхватили шею и легонько наклонили её сначала вправо, потом влево. Одна рука провела по волосам и остановилась: он рассматривал рану.
— Ничего особенного не вижу, небольшая вмятина в черепной коробке, кровоподтёк, вначале было кровотечение. Похоже, осколок камня, выбитый пулей. Я сейчас прижгу рану йодом и наложу повязку.
— Вы знаете Горького? — спросил Пинхас, вспомнив, что Алексей Максимович несколько лет назад писал о своём враче Манухине.
— Да. Мне удалось ещё до войны подлечить его туберкулёз. Сейчас у него ремиссия. С тех пор мы дружны.
— Передайте ему привет от Рутенберга. Я познакомился с ним в день кровавого воскресенья в январе пятого года. С тех пор мы с ним в дружеских отношениях. В Италии я даже участвовал в реорганизации его издательства «Знание» и в совместном итало-русском проекте.
— Очень интересно. Обязательно расскажу ему о Вас. Я здесь не случайно. Я врач Чрезвычайной следственной комиссии Трубецкого бастиона, назначенной ещё Временным правительством. Кстати, у Михаила Ивановича Терещенко острый бронхит с высокой температурой. Я только что от него. Зайду посмотреть Вашу рану завтра или послезавтра.
Они попрощались, и охранник закрыл за Манухиным дверь камеры.
Сидеть в одиночке было нелегко даже при самых приемлемых условиях. Особенно трудно переносилось заключение в сырую осеннюю погоду, когда становилось холодно от одного только метания ветра за окном и тревожного движения по видимому клочку неба серых дождевых облаков. Порядки в тюрьме, к его