обвиняемых.
— Что делать, господин Горон, — говорил мне Гатин, которого я арестовал в Анжере, — всегда надеешься, что как-нибудь удастся вывернуться.
Да, все мошенники, воры и убийцы надеются до последней минуты на наивность полиции, судей, а также на помощь случая.
— Это правда, господин Горон, — говорил мне впоследствии Жанон, когда я напомнил ему ту маленькую комедию, которую он разыгрывал в поезде железной дороги, — всегда можно надеяться на какое-нибудь неожиданное событие, которое изменит положение вещей; например, поезд может сойти с рельсов… Случится какая-нибудь катастрофа, наконец, светопреставление…
Впрочем, весь апломб Жаноля совершенно исчез на лестнице, ведущей в антропометрическое отделение…
— Право, не стоит измерять меня вторично, — сказал он, — признаюсь — это я!
Сколько раз мне приходилось видеть, как самые смелые мошенники робели на этой винтовой лестнице в башню Пуантю. Почему же они сдавались, именно здесь, не дождавшись, пока антропометрия разобьет их уверения? Это очень просто. Вопрос самолюбия. Они не хотят доставить торжества полиции, не хотят, чтобы господин Бертильон победоносно изобличил их, представить предательские измерения.
Однако Жаноля вторично измерили и вторично сняли его фотографию. Измерения и фотография были признаны во всех отношениях соответствующими снятым с некоего Жаноля, бежавшего в 1887 году.
Само собой разумеется, столь важный пленник был подвергнут исключительно строгому надзору. При нем постоянно находились четыре агента, приставленные к его особе и сопровождавшие его в сыскное отделение, где я лично снимал с него допросы, нуждаясь в точном восстановлении всех деталей фантастических похождений этого мошенника.
В один прекрасный день Жаноль с тремя своими телохранителями ожидал очереди в большой зал, находившийся в первом этаже сыскного отделения и выходивший окнами на площадь Дофин. Дело происходило летом, день был очень жаркий, и окна были открыты.
Никто не обращал на это внимания, тем более что окна были на высоте нескольких метров над землей, и, несмотря на прошлое Жаноля, никто из агентов не считал его способным на столь опасный прыжок. Жаноль спокойно разговаривал, обмахиваясь платком и утирая пот со лба, с видом человека, совершенно изнемогавшего от жары.
Вдруг, поразительно ловким прыжком, какие редко удаются даже самым знаменитым акробатам, он перепрыгнул через агента и выскочил в окно на площадь Дофин, где твердо встал на ноги как ни в чем не бывало.
Однако, на его несчастье, в числе агентов находился один, почти столь же ловкий и, наверное, столь же смелый, который, недолго думая, последовал за пленником тою же дорогой…
Его поймали около памятника Генриху IV, после ожесточенной погони или, вернее, настоящей облавы, в которой приняли участие даже посторонние лица, проходившие в то время по Новому Мосту.
Жаноля привели ко мне в довольно плачевном виде.
Агент, бросившийся за ним из окна, до того вспылил, что, настигнув беглеца, порядком поколотил его. По приказанию префекта я должен был наложить дисциплинарное взыскание на этого несчастного, который провинился лишь тем, что поддался чувству гнева, вполне понятному во всяком другом человеке, но непростительному в полицейском агенте.
Я постарался также объяснить ему, что, в сущности, если его долг состоял в том, чтобы хорошенько охранять узника, то естественное право последнего было стараться всеми силами ускользнуть из-под его надзора.
Жаноль заявил себя еще одним подвигом, но только уже в ином роде.
Однажды, когда он находился в кабинете судебного следователя для очной ставки с другим заключенным, на столе лежало опечатанное портмоне с 85 франками. После очной ставки хватились портмоне, но оно исчезло бесследно. В кабинете следователя находились еще оба заключенных, их обыскали, кошелек оказался в кармане Жаноля, но он был пуст! Что сталось с 85 франками — никто никогда не узнал, осталось также тайной, в какой потайной уголок своего существа этот престидижитатор сумел их спрятать.
Эта маленькая кража была просто шалостью. Жаноль еще раз пытался бежать, но над ним тяготел злой рок, и только самые пустяки помешали осуществлению его плана.
По заведенному обыкновению, незадолго до разбора дела на суде, обвиняемого перевели в тюрьму Консьержери, где, кстати сказать, побеги очень нелегки, как и сношения с внешним миром. К тому же за ним был назначен строгий надзор, и в его камеру поместили еще двух других заключенных…
Между тем в один прекрасный вечер Жанолю удалось выйти из камеры, и его застали в ту минуту, когда он пытался открыть прекрасно сделанным деревянным ключом маленькую калитку, выходившую из Консьержери на двор арестного дома.
Как он раздобыл ключ — осталось тайной. Сначала заподозрили сторожей, но, насколько я помню, следствие выяснило их полную невиновность.
Этот удивительный человек, обладавший гениальными престидижитаторскими способностями и, без сомнения, значительно опередивший знаменитого Лятуда, умудрялся лучше, чем кто-либо из заключенных, поддерживать переписку с друзьями.
Бесспорно, что они были его таинственными покровителями, влияние которых можно проследить во всех его попытках бегства.
Итак, Жаноль один предстал перед судом присяжных и в течение трех дней, пока длился его процесс, вел себя несносно, он, с редким нахальством, заводил бессмысленные споры и пререкания, однако от этого он ничего не выиграл и его процесс сделался ничуть не интереснее.
Я припоминаю только один удачный его ответ. Когда Шарье, преемник Фише, вызванный в качестве эксперта на суд, высказал, что знаменитая отмычка Жаноля, — эта прелестная игрушка из закаленной стали, прочная, легонькая, удобная, — вполне приходится ко всем взломам в дверях, комодах и конторках, сделанным вором, оперировавшим в белых перчатках.
— О! — воскликнул Жаноль. — Господа эксперты воображают себя очень проницательными, а потому беспрестанно вводят правосудие в заблуждение.
Вот и все. Прения закончились скучной болтовней свидетелей. Но когда присяжные после совещания возвратились в залу и прочли обвинительный вердикт, в Жаноле вдруг проявился светский человек.
Он поднялся со своей скамьи, корректно поклонился и, обращаясь к присяжным, сказал:
— Я намерен поблагодарить господ присяжных заседателей за то, что они не нашли смягчающих вину обстоятельств. Меня приговорили бы к тюремному заключению, а я именно этого не хотел, я предпочитаю идти на каторгу. Вот почему, господа присяжные, я бесконечно вам признателен.
Затем, когда суд, на основании вердикта присяжных, формулировал приговор, — двадцать лет каторги, — и когда председатель обратился к подсудимому с традиционной фразой: «Обвиняемый, вам предоставляется трехдневный срок на подачу кассационной жалобы», Жаноль пожал плечами с чисто бульварной непринужденностью.
— Обжаловать ваше решение? — воскликнул он. — Что за вздор! Я сам положу резолюцию…
Он громко хохотал тем временем, как жандармы уводили его, а на следующий день газеты, передавая отчет судебного заседания, добавляли:
«Очевидно, у него уже готов план бегства; за ним нужно очень и очень наблюдать, так как