давно отдавшая людям все, что могла. Я вернулась во дворик и, когда подняла голову, чтобы поправить занавеску, увидела возле окна спальни старуху, которая не мигая глядела на меня. Заприметила ли она девушку, гложет ли ее то же самое чувство, что девушка ей знакома, но непонятно откуда, что она вот-вот вспомнит ее имя, но оно ускользает, утекает?
Войдя в дом, я сразу же заперла дверь. Атмосфера в помещении стала густой и тяжелой, температура воздуха разом поднялась на несколько градусов. Деревянный потолок заскрипел, и дом наполнился шумом, похожим на шум линий высоковольтной электропередачи, трамвая или на гул рельсов от приближающегося поезда. На втором этаже слышался скрип мебели, петель, чьих-то торопливых шагов взад-вперед, они то замирали, то возобновлялись.
Я подошла к лестнице, чтобы подняться на второй этаж и найти бабушку, но, как только встала на первую ступеньку, все внезапно остановилось и умолкло. В доме воцарилась тишина, будто в ожидании чего-то неизбежного и близкого. Потом раздался стук в дверь – два удара костяшками пальцев. Я вернулась ко входу и повернула ручку. В дверном проеме, уставившись в портьеру с потерянным видом, стояла та самая девушка-подросток. Впервые увидев ее лицо вблизи, я сразу поняла, почему оно казалось мне знакомым, ведь я видела его на фотографиях сотни раз. Это была моя мать.
4
Как я уже вам говорила, никто не может уйти из этого дома. «Мы здесь в ловушке, мы и призраки». Так говорила моя мать. «Так тут и будем сидеть, пока нас не заберут с собой», – добавила она. А кто нас заберет? «Любой из тех, кто ходит по домам, распугивая покойников, чтобы они ушли со святыми» – был ее ответ.
Однако моя внучка не желала в это поверить, надеялась, что сможет уехать, когда вырастет. Отправится учиться в Мадрид и никогда сюда не вернется. Но в конце концов она осталась тут. Да и куда ей податься? Кто ей оплатит учебу в столице, ведь это могут позволить себе только отпрыски богачей. Поначалу она рассчитывала на какую-нибудь стипендию, но быстро отчаялась. Здесь, чтобы получить поддержку, надо уже иметь хоть что-то, а если у тебя ничегошеньки нет, то и получишь ты то же самое – ничегошеньки. Богачи не желают, чтобы люди вроде нас получали образование в столице, работать там – это можно, но прислуги у них и так хоть отбавляй. Нет, уже наступили другие времена, – возражала мне внучка, и все-таки ее ждало разочарование. Пока мы целый день ищем, чем наполнить кастрюлю, они выпендриваются, и так было всегда. В конце концов, девочка никуда не уехала, поскольку здесь у нее хотя бы крыша над головой и какое-никакое пропитание. Это и есть семья, она дает тебе кров и еду, а ты за это сидишь в ловушке с горсткой живых и горсткой покойников. Как говаривала моя мать, у каждой семьи под кроватями прячутся мертвецы, просто мы своих видим, а остальные – нет.
А я вот вижу и много других вещей, которых не могла видеть моя мать. Когда мне было шесть лет, ко мне впервые явилась святая. Кроме меня, дома никого не было – мать отправилась получить оплату с дочерей Адольфины, которые были быстры на заказы, но всегда тянули с оплатой, как и все презренные господа, выдающие себя за богачей, хотя у них нет денег. Ни одна из трех сестер этой семейки не вышла замуж, ибо жениться на любой из них значило бы взять в супруги всю троицу, а поскольку они и порознь были невыносимы, то взвалить на себя всех было равнозначно приговору самому себе. Поэтому претендентов на руку и сердце сестер не было, и они так и остались старыми девами. Стоило какому-нибудь мужчине взглянуть на одну из барышень, как две другие отпугивали его своим присутствием. Они проводили дни, растрачивая то, что оставил им отец, дон Адольфо, сколотивший капитал на Кубе на торговле рабами. Когда там началась война, он отправил жену и дочерей сюда. Они привезли с собой в Испанию не только целое состояние, но и замашки рабовладельцев; даже в семье Харабо не относились к прислуге так скверно, как они: эти раздавали оплеухи направо и налево. Впрочем, теперь деньги у сестер оказались на исходе, и служанки рассказывали всей деревне, что их хозяйки тайком латают дыры в изъеденных молью платьях, хоть и продолжают жить, как помещицы, и даже распорядились соорудить себе бассейн с раздевалкой и всем прочим, чего прежде никто в наших краях не видывал. У моей матери они заказывали скатерти с вышивкой и льняные простыни, а потом ей приходилось месяцами клянчить оплату. Вот за этим она и пошла к ним в тот день, когда ко мне явилась святая. Мать оставила меня чесать шерсть, что вызывало у меня тошноту, потому что я еще с детства не переносила запах мертвых волос. А моей матери было безразлично, ведь бедняки не могут себе позволить испытывать отвращение, как и сострадание.
День клонился к вечеру, в комнате смеркалось, как вдруг она озарилась самым ярким светом, который я когда-либо видела. Он был белый, холодный, как в операционной или в аэропорту; правда, в то время в нашей несчастной деревне никто не видал ни того, ни другого. Когда сын пекаря свалился вместе с телегой в овраг, его привезли домой и принялись резать тело там же, на кухонном столе, в присутствии дочерей. Одна так перепугалась, что так и осталась полудурочкой – с того дня не могла произнести больше трех слов подряд. Я, правда, думаю, что она и раньше была идиотка, а после того случая это только усугубилось. «Бедняга жена пекаря, – сказала моя мать, – осталась с глупой дочерью и никчемным мужем, который теперь ни на что не способен, кроме как ходить под себя, однако умирать не собирается. Скажу тебе по секрету, – цедила мать сквозь зубы, – случись такое со мной, я бы предпочла умереть». И тут же заставляла меня перекреститься, чтобы весь дом не начал скрипеть и повизгивать.
Ну вот, помнится, ослепленная светом, я на мгновение закрыла глаза, а когда открыла, передо мной стояла женщина. Она была в черном платье, закрывавшем ее с головы до пят; волосы собраны в низкий пучок, с пробором посередине головы. Руки скрещены на груди, и она смотрела вверх, будто молилась. Я глядела на нее, не веря своим глазам, потеряв счет времени, и пришла в себя, только когда вернувшаяся мать крепко встряхнула меня за плечи, святая сразу же исчезла. По словам матери,