и подобрать слова. Идти дальше по своей памяти, как по узкой крепостной улочке.
От алой паутины на белом снегу — к бессмысленным глазам и воплю: «Освободи!»
* * *
«Надо попасть к Водной Чаше, — твердит себе Гриз. — Предупредить остальных варгов о Зимней Травле. Связаться с общиной. Надо…»
Дела её не слушают. Выпрыгивают неизвестно откуда, будто озорные щенки. Вцепляются в рукава, в штанины, тащат — мне! Нет, мне!! И носятся вокруг, ошалелые.
Успокоить единорогов, которые решили обидеться на Вулкана. Нет, сперва поговорить с той мамашей — спрашивается, куда она смотрела, пока её отпрыск хватал койну за хвост?! Потом ещё посетители, и нужно поговорить с Лайлом — хватит ему торчать на попойках у Лортена. Мел и Йолла не справляются с перевязками. Ещё выяснить, отчего стимфа теряет перья…
Гриз засучивает рукава — и набрасывается на дела с ожесточением. Распихивает кое-как, перед вечерним кормлением выскальзывает из их цепких лапок и спешит в свою комнату. Озираясь по пути: вдруг опять налетят?
Хаата возникает на пути внезапно. Поднимается из тени корявой яблони — лица не видно из-за грубого шерстяного капюшона.
— Что с твоим племенем, сестра?
Гриз останавливается и выдыхает обречённо. Это из тех дел, которые нельзя упустить — хотя бы потому, что Хаата наконец-то перестала ускользать и молчать.
— Я не знаю, Хаата. Правда, не знаю. Кто-то использует Дар на крови. Несколько варгов, которые действуют заодно против людей. Сегодня вот больше сотни погибло.
— Дурные знаки прочтёшь по снегу, — бормочет даарду, раскачиваясь. — Пока травы ещё не проросли. По шёпоту, когда крик ещё не раздался. Среди ваших тоже есть те, кто слышит. Читает знаки. Чует, что идёт.
Снова хочет стать тенью: шагает назад, приникает к коре, вот-вот — и ускользнёт за зимним ветром. Гриз Арделл подаётся следом. Прихватывает даарду за рукав:
— Постой. Теперь спрошу я. Раз уж ты не хочешь мне пояснить — какие знаки ты видишь или куда уходишь — я задам другой вопрос. Только один вопрос. Хаата, — она переходит на язык терраантов: — Что с твоим племенем?
Даарду передёргивается, как от сильного озноба, обхватывает хрупкие предплечья — и теперь вздрагивает и шипит уже от боли. Понимание окатывает Гриз волной холодного воздуха.
Она подходит к даарду вплотную и осторожно заставляет её оголить руки.
По землистого цвета коже бугрятся синеватые рубцы. Распухшие и безобразные шрамы. Ало-коричневые ожоги. Недавние.
— Хаата… зачем? — Гриз делает движение в сторону «Ковчежца»: позвать Аманду, крикнуть, чтобы взяла кофр, тут работы не на один вечер. Но даарду вцепляется в неё пальцами-прутиками. Приближает лицо и шепчет, обдавая запахом умирающих листьев:
— Затем, чтобы быть дурным сосудом, сестра. Корни уснули до весны. Но птицы ещё говорят. Добрым сосудам нынче плохо, говорят они. Они всё больше полны до краёв. И они всё больше слышат…
— Полны до краёв чем? — Хаата издаёт высокое, осторожное шипение, и Гриз просит мягко: — Взгляни на меня. Ты говорила — мне откликаются все… так отзовись мне. Я не хочу препятствовать тебе — я только хочу разобраться и помочь.
Из-под капюшона слышен частый стук зубов. Пальцы Хааты — крепкие корешки — впиваются в руки Гриз. Врастают.
— Идём, — выдыхает даарду. — Идём, сестра. Помочь не сможешь. Но увидишь.
Они не берут «поплавок». Идут через вир, даарду перевивает их пальцы перед шагом, обозначает: «Альшента, речной порт, идём туда, сестра» — и Гриз вцепляется в эти слова, не успев ничего осознать.
Осознаёт, когда они поднимаются по скользким каменным ступеням, кивают сонноглазому дежурному в здании портала.
Альшента — это северо-запад Вейгорда, где-то на границе с Вольной Тильвией. Возле города — крупный речной порт, стоящий на Морвилье — самой крупной реке Кайетты.
В подступающих сумерках порт вырастает впереди — запах смолы и рыбы, покрикивание грузчиков, нагромождение складов, «деловых домов», яркие огни кабаков. Но Хаата тянет за рукав в сторону от порта, на неприметную тропу, а потом в холмы — на такой местности удобно скрывать контрабандные базы…
Здание похоже как раз на такую базу — или на одиноко стоящий склад. У хозяина помятая физиономия бывшего пирата и протез руки. По Хаате скользит равнодушным взглядом, Гриз окидывает цепкими прищуренными глазками. Жестом показывает — входите — и шаркает куда-то вглубь помещения.
По тому, как ловко даарду пробирается между старыми ящиками вдоль стен, становится ясно, что она бывает здесь часто.
Это и впрямь бывшая база контрабанды — а может, она использовалась для работорговли, потому что Хаата отыскивает тайный люк, ведущий в подвал. Они спускаются по ступенькам в полутьму, и в этой полутьме есть живое. Что-то дышащее, подвывающее. Пахнущее кровью и умирающими листьями.
— Хаата…
Светильники из ракушек флектуса вливают в подвал тоненькие ручейки призрачного голубоватого света. Можно рассмотреть прочную, частую решётку, которой немаленький подвал перегорожен надвое. За решёткой — вороха соломы и скорченные тела.
Изломанные позы — как после агонии. Лица повёрнуты в сторону решётки, глаза открыты, но бессмысленны, тусклы и неподвижны. Двигаются лишь руки — тонкие землистые пальцы изранены и с обломанными ногтями. Пальцы разрывают солому, скребут надёжную, каменную кладку пола — безостановочно, словно пытаются непременно докопаться до земли, вцепиться в неё, прорасти, а потом…
Что потом?
Их восемь, и они из разных общин даарду — видно по отличиям в одежде. Трое мужчин, пять женщин. Разный возраст — тому пареньку лет четырнадцать, а женщина у самой решётки — глубокая старуха…
— Что это, Хаата?
— Добрые сосуды, — отвечает даарду. Она стоит рядом — и в птичьем голосе боль. — Полные сосуды… Гляди.
Глаза старухи останавливаются на лице Гриз. Всё с тем же бессмысленным выражением на лице даарду медленно поднимается на ноги, склоняет голову — едва ли не до хруста шеи, и не своим, грубым голосом говорит на общекайетском:
— Освободи.
Рядом с ней встаёт истощённый молодой мужчина — лицо с синяками и царапинами. Приникает к решётке и ползёт по ней вверх, словно плющ, и тоже просит — всё тем же хриплым, грубым голосом, будто в горле застряло что-то распухшее:
— Освободи.
— Освободи… — шепчет юный паренёк, уставясь через решётку.
— Освободи, — царапает стену хрупкая женщина лет сорока. Они теперь поднимаются разом — или их поднимает невидимая рука, потому что в глазах — всё та же пустота, бездумная, перемешанная с немым, задавленным страданием.
— Освободи, — голоса перемешиваются, сливаются в единый, утробный гул, и Гриз невольно делает шаг назад — ей кажется, это гул моря, и сейчас налетит волна…
Восемь тел разом ударяются о решётку,