— Что такое? Что случилось?
— Ничего, мисс, — еще нерешительнее замялся Жак, переминаясь с ноги на ногу.
Я тряхнула его за плечи.
— Давай говори! Ты не умеешь врать.
— Преподобный….
— Что он? — в голову вкрались самые жуткие мысли.
— Он предупредил, что вы можете захотелось уехать со мной, но…, — малец вновь замолчал.
— Что он сказал? Он запретил меня брать с собой? — выдохнула я, и чуть не осела на пол. Страшная мысль забилась в мозге: “значит, я все-таки пленница здесь”.
Жак кивнул, словно подтверждая мои мысли, хотя я спросила его о другом.
— Он сказал, что у него есть подозрения относительно вас и пока что он вынужден просить остаться вас здесь.
Я отошла к стене и буквально сползла по стене на один из деревянных табуретов.
— Жак, разве они имеют права держать меня здесь? Это не тюрьма!
— Мисс, здесь, конечно, не тюрьма, но преподобный представляет силу закона, а значит я не могу его ослушаться. Да и сами посудите — вдруг дракон вернется. Я не смогу защитить вас. Сам же я собираюсь скакать без устали напролет весь день, чтобы добраться до деревни засветло.
Я посмотрела на Жака, у того был неровно состриженный чуб из-за сгоревшего кончика и спаленные белесые брови.
— Ты должен найти Анатоля и пообещать, что вы вернетесь за мной. Я прошу вас!
— Обещаю! — горячо воскликнул Жак.
Спать ложилась я с тяжелым сердцем. Что, если Анатоль погиб в схватке или не захочет возвращаться за мной? Тогда преподобный обязательно допросит меня, а я не смогу сопротивляться ему и расскажу всю правду — о государственной тюрьме, о Лохински, о Томке. Рядом с ним я не могу быть в себе уверенной. Меня сожгут как ведьму. Ей богу, сожгут. Вскоре глаза закрылись сами собой и я заснула. Через сон где-то в глубине приюта я слышала человеческий крик. Кажется, это был плач маленькой девочки.
Глава 7
Утром я проснулась со свежей головой и телом, полным энергии. Для себя я решила: у них не получится низвергнуть меня в пучину своих средневековых законов, и я вовсе не обязана сидеть в стенах приюта. Так святому отцу и скажу! Тем более, он и сам был не против поцелуя. При воспоминании об этом, по телу прошла дрожь. Несмотря на попытки себя убедить в том, что моей вины тут нет, обмануть свой же мозг не выходило. Наконец, кое-как договорившись сама с собой, я оделась, заплела две тугие косы и открыла дверь. Внизу крученой лестницы стояла Августина, поставив ногу на первую ступень.
— Сестра, ты вовремя. Утренняя молитва. Покрой, пожалуйста, голову и спускайся. Настоятельница уже ждет тебя.
Я закатила глаза, но спорить было бесполезно. Августина тут ничего не решала. Я вернулась в комнату и надела головной убор из белой ткани, напоминающий скорее рога животного.
“Элегантно”, — саркастично нахмурилась я сама себе в зеркало и вышла.
В большой зале первым делом я увидела его, сердце мое учащенно забилось. Падре, как и вчера, стоял перед алтарем и читал молитву. На нем была все та же черная ряса, подвязанная толстой веревкой, на голове — красная круглая шапочка, темно-каштановые волосы, сегодня завязанные в тонкую косу до плеч, ниспадали на шею.
Белые стены комнаты, украшенные редкими образами, и без того создавали атмосферу благолепия и торжественности, а первые лучи солнца, мягко подсвечивающие лицо падре, делали его образ магическим и нереальным. Красиво вычерченные, с чуть капризно загнутым кончиком, губы, шептали елейные для моих ушей слова, значения половины которых я не понимала до конца. Карие глаза смотрели в священное писание, затем на крест, и вновь на библию, рука совершала крестное знамение и замирала в сложенном молитвенном жесте. Я встала возле Августины и пригнула голову, принимая таинство молитвы.
“Блажен тот, кто любит и не желает быть из-за этого любимым;
блажен, кто трепещет и не желает, чтобы из-за этого от него трепетали;
блажен, кто служит и не желает, чтобы из-за этого ему служили;
блажен, кто творит добро и не желает, чтобы другие за это творили добро”.
Его певучий голос отражался от стен и возвращался эхом обратно. Густой, словно кисель, он проникал через меня, мое естество, и шел дальше, окутывая остальных присутствующих в комнате гипнотическим эффектом. Словно сомнамбулы мы повторяли каждую последнюю строку:
“блажен, кто творит добро и не желает, чтобы другие за это творили добро…”
И осеняли себя крестным знамением. Опять и опять.
Когда молитва закончилась, все чинно встали, не нарушая тишину, начали выходить. Все, кроме святого отца. Он стоял, наклонив голову, и благосклонно ждал, когда комната станет пустой. Мне удалось немного рассмотреть бродяг, живущих в приюте. Многие из них были все еще заросшими и нечесанными — видимо, прибывшими совсем недавно. Их глаза метались, они смотрели беспокойно и тревожно, словно ожидая чего-то плохого. Другие — чистые и умытые, гладко выбритые, их взгляды были более спокойными. Они не спешили, помогали тем, кто отставал или терялся.
Когда зала осталась пуста, я решилась подойти к священнику.
— Святой отец, — начала я и перекрестилась, подойдя ближе. Сейчас мы стояли недалеко друг от друга, но падре не смотрел на меня — его взгляд был направлен на один из образов, изображавших Деву Марию. Складывалось впечатление, будто он отсутствует здесь или не замечает меня. Это вводило в смятение.
— Да, дочь моя, — наконец, сказал он и посмотрел на меня. В его глазах плясали искорки, брови чуть приподнялись, а взгляд сквозил любопытством.
Я быстро оглянулась, проверить, не подслушивает ли кто-то нас, и сказала:
— Я бы хотела поговорить о вчерашнем…
В горле запершило и мгновенно пересохло, а губы словно налились свинцом.
— Тебе не стоит себя винить. Иногда человеком овладевает любовь и она такая огромная, что он не может никак с ней совпадать. Я не говорю о любви человеческой, я говорю о любви божественной, исходящей из твоего сердца. Это словно луч солнца, который внезапно светит в твое окно и ты можешь либо спрятаться от него, либо с удовольствием подставить лицо и погреться в его дарах. Вчера ты выбрала второе. Поэтому я тебя не виню.
Его слова меня немного поддержали. Во всяком случае, он не злился на меня или, может, удачно скрывал свои эмоции — для меня он оставался закрытой книгой. Но в любом случае я воспряла духом.
— Спасибо, святой отец. Я бы хотела спросить вас. Напрямую, — тут я вздохнула, набираясь смелости и, наконец, выпалила, — могу ли я покинуть стены приюта?
Падре подошел ко мне близко и взял мои руки в свои ладони, по дружески поглаживая их успокаивающим жестом.
— Дитя мое… Жюстина…, - я вздрогнула. По имени он назвал меня в первый раз и оно прозвучало так сладко. — Я настоятельно рекомендую оставаться в стенах приюта до тех пор, пока помощь не придет. Я знал, что Жак расскажет о нашем ночном разговоре. И также я знал, — одной рукой он легонько приподнял мой подбородок и заглянул в глаза, — что ты захочешь сбежать. Как бежишь всегда. Я ведь прав?
Не в силах тонуть в его карих глазах, я опустила взгляд к полу и прошептала:
— Но я не могу быть в несвободе. У меня есть очень важное дело, которое мне нужно решить, чтобы вернуться домой.
Падре отпустил мои руки и ласково погладил по плечу.
— Хорошо, дитя мое, но ты должна исповедаться. Бог отпустит твои грехи и ты будешь свободна. Как только Жак вернется, я велю отвезти тебя туда, куда ты захочешь.
— Что, если я хочу уехать сейчас, — я отвела плечо и дерзко взглянула на святого отца.
Тот ничуть не изменился в лице.
— Ты вольна делать, что хочешь. Но помни, что стены приюта защищают тебя.
— Правда? — в моем голосе звучала надежда. — Я тут не узница?
Падре покачал головой.
— Нет. Бог всегда с тобой, он видит все, и он строг к своим дочерям и сыновьям, как к самому себе. Здесь ты под его защитой. Встань на путь и обрати свой лик к богу, он простит тебя. Пока у тебя есть время и возможность это сделать, будучи тут.