Кровать была застелена кое-как. Покрывалом служила пунцовая бархатная портьера, с которой срезали кольца. Ее вынесли из горящего дома, от нее до сих пор пахло паленым. Я подняла ее и накинула на плечи, как плащ. Потом притушила свечу, подошла к окну и, дрожа от холода, обвела взглядом знакомые крыши с печными трубами, а дальше за ними была тюрьма, где повесили мою мать.
На оконном стекле распустился первый морозный цветок, и я, прижав к нему палец, вытопила мутную каплю. Отсюда было хорошо слышно, как свистит мистер Иббз, как топает Неженка, но улицы Боро подо мной лежали во тьме. Лишь кое-где в окошках теплился слабый свет, взблескивал фонарь на проезжавшем экипаже да быстрой тенью проносился озябший пешеход. Я думала обо всех ворах, живущих за этими стенами, и о детях этих воров, и обо всех прочих людях, обычных, живущих в других домах, на других улицах, в других, не таких угрюмых районах Лондона. Я подумала о Мод Лилли: каково ей там, в огромном загородном доме? Еще три дня назад она не знала моего имени, а я не знала о ней. Она и не подозревает, что я стою здесь сейчас и готовлю ей ловушку, а Неженка Уоррен и Джон Врум в это время отплясывают в кухне как ни в чем не бывало.
Как, интересно, она выглядит? Когда-то я знала девочку по имени Мод, у нее было только полгубы. Она говорила всем, что другую половину оторвали в драке, но я точно знала, что это у нее с рождения, а драться она совсем не умела. В конце концов она умерла – и не оттого, что подралась, а просто съела протухшего мяса. Всего лишь один кусочек мяса – а убил ее. Так-то.
Но у нее были черные волосы. А Джентльмен сказал, что у другой Мод, у его Мод, волосы светлые и она довольно симпатичная. Но как только я начала думать о ней, я уже не могла представить ее иначе как черноволосой и поджарой, вроде как кухонный стул, на который я надевала корсет.
Я попыталась сделать реверанс. В бархатной портьере это оказалось неудобно. Я попыталась еще раз. От внезапного страха меня прошиб пот.
Потом в кухне подо мной со скрипом открылась дверь, кто-то стал подниматься по лестнице, и я услышала голос миссис Саксби – она звала меня. Я не откликалась. Было слышно, как она заглядывает в спальни этажом ниже, ищет меня. Потом настала тишина, потом снова – ее шаги, на этот раз вверх по лестнице, ведущей на чердак, и наконец мелькнул свет свечи. Ей тяжело давался подъем, она запыхалась, но только слегка, потому что при всей своей полноте была она довольно живой и проворной.
– Сью, ты здесь? – тихо окликнула она. – Сидишь тут одна, в темноте?
Она огляделась по сторонам и увидела все то, что раньше видела я: монетки, сургучную палочку, сапоги Джентльмена и кожаную сумку. Потом подошла ко мне и коснулась своей теплой, сухой ладонью моей щеки, и я сказала – так, словно она пощекотала или ущипнула меня, а я не могла сдержаться и вскрикнула, – я сказала:
– А что, если я не гожусь для этого, а, миссис Саксби? Что, если у меня не получится? Если я вдруг не выдержу и всех вас подведу? Может, лучше Неженку послать, в конце-то концов?
Она лишь покачала головой и улыбнулась.
– Ну перестань, – сказала она.
Потом взяла меня за руку и подвела к постели, мы с ней сели, она чуть не силком уложила мою голову к себе на колени, потом отвела бархатный край портьеры от моего лица и стала гладить меня по голове.
– Ну-ну…
– А это далеко? – спросила я, заглядывая ей в глаза.
– Не очень, – ответила она.
– А вы будете вспоминать обо мне, пока я буду там?
Она принялась поправлять прядь моих волос, выбившуюся из прически.
– Каждую минуту, – тихо сказала она. – Ты же ведь моя девочка! Как же мне не волноваться? Но рядом с тобой будет Джентльмен. С простым бы разбойником я бы тебя ни за что не отпустила.
По крайней мере, честно. Но все же сердце мое билось тревожно. Я снова подумала о Мод Лилли, как она сидит в своей комнате одна и вздыхает, ждет, когда я приду и развяжу ее корсет и согрею у огня ее ночную рубашку. «Бедная леди», – сказала о ней Неженка.
Я закусила губу. А потом спросила:
– Я обязательно должна это сделать, да, миссис Саксби? Разве это не подло, разве не гадко?
Она посмотрела мне в глаза, потом кивнула на пейзаж за окном. И сказала:
– Я знаю, что она бы пошла на это не задумываясь. И если бы она видела тебя сейчас, я скажу тебе, что бы она чувствовала: страх и одновременно гордость, причем гордость была бы на первом месте.
После этих слов я задумалась. Примерно с минуту мы сидели и молчали. А потом я спросила ее о том, о чем никогда не спрашивала, – о том, о чем у нас на Лэнт-стрит, где были сплошь воры да мошенники, никто и никогда не заговаривал. Я спросила шепотом:
– Миссис Саксби, как вы думаете, это очень больно, когда вешают?
Ее рука, которой она гладила меня по голове, замерла. Потом снова задвигалась, плавно и успокаивающе.
– Мне кажется, ты чувствуешь только веревку на шее, а больше ничего. Это, должно быть, щекотно, мне так кажется.
– Щекотно?
– Ну, покалывает.
Рука все так же скользила по моим волосам.
– Но когда открывают люк? – спросила я. – Что чувствуют тогда – вы знаете?
Она вздрогнула:
– Наверно, когда люк открывают, бывают судороги.
Я подумала о тех людях, которых повесили в нашей тюрьме и казнь которых я видела. Они и вправду дергались. Лягались и брыкались, как деревянные мартышки на палочке.
– Но это происходит очень быстро, – продолжала она, – так что я даже думаю, что из-за быстроты боли не чувствуешь. А если вешают леди – тогда, знаешь, Сью, они специально так завязывают узел, чтобы все произошло как можно быстрее…
Я снова взглянула на нее. Она поставила свечу на пол, и свет, освещавший ее лицо снизу, изменил его до неузнаваемости: щеки раздулись, глазницы провалились, как у старухи. Я невольно вздрогнула, а она тронула меня за плечо и погладила – даже сквозь тяжелый бархат я почувствовала властное тепло ее руки.
Потом она склонила голову.
– Там сестра мистера Иббза опять не в себе, – сказала она, – опять маму свою зовет. Пятнадцать лет уж, бедняжка, мается. Я бы, Сью, не хотела дожить до такого. Что я хочу сказать: из всех возможных какой конец быстрее, тот и лучше. Я так думаю.
Так она сказала и подмигнула.
Так она сказала, и непохоже было, что она шутит.
Я иногда думаю: может, она так сказала, чтобы успокоить меня?
Но тогда я так не думала. Я встала, поцеловала ее и пригладила волосы там, где она теребила прядь, а потом снова послышался стук кухонной двери, и снова шаги на лестнице, на этот раз громкий топот, и – голос Неженки:
– Где ты, Сью? Ты не пойдешь танцевать? Мистер Иббз так раскочегарился, у нас там такое веселье!
От громкого ее голоса добрая половина малюток проснулась и криком своим разбудила остальных. Но миссис Саксби сказала, что приглядит за ними, и я сошла вниз и на этот раз потанцевала – с Джентльменом на пару. Он вел меня в вальсе. Он был пьян и крепко сжимал меня. Джон снова танцевал с Неженкой, и мы потолкались по кухне с полчаса, причем Джентльмен все время покрикивал: «Давай, Джонни!» или «Так держать, мальчик!» – а мистер Иббз только один раз сделал передышку и смазал маслом губы, чтобы легче было свистеть.
Ровно в полдень мне предстояло их покинуть. Я упаковала все свои пожитки в покрытый холстиной сундук, надела простое коричневое платье, еще на мне будет плащ и шляпка. Я запомнила все, чему за три дня дрессировки научил меня Джентльмен. Я крепко затвердила историю своей жизни и свое новое имя – Сьюзен Смит. Нам оставалось сделать только одно, и когда я в последний раз села есть в этой кухне – мне подали хлеб и вяленое мясо, пересушенное так, что зубы вязли, – только тогда Джентльмен сделал это последнее дело. Он достал из своей сумки листок бумаги, перо и чернила и написал мне рекомендательное письмо.
Он сочинил его в один момент. Конечно, ему не впервой подделывать документы. Дав чернилам просохнуть, он вслух зачитал написанное.