26. С ИЗВОЗЧИКОМ
Лошаденка трясет головойИ за улицей улицу мерит,А вверху над шумливой МосквойРазбежался трескучий аэро.
Хорошо ему там, свежо,В небесах просторней и лучше…Скоро, Ваня, скоро, дружок,Ты засядешь воздушным кучером.
Будешь править рысцой на закатГолубой, немощеной площади,Поплетутся вперед облакаВместо зада бегущей лошади.
Триста верст за один конецОтмахает стальная лошадка,Ветерок, удалой сорванец,Примостится тайком на запятках.
Выйдет конь пастись на лужокРядом с звездами, вместе с тучами…Скоро, Ваня, скоро, дружок,Ты засядешь воздушным кучером.
1923
27. СОСНЫ
Пришел в сосновую Славуту —И с соснами наедине,И сосны жалуются мнеИ разговаривают будто.
И говор их похож на стон,И стон похож на человечий…Вот обошли со всех сторонИ жалобный разносят звон,Чтоб я их лес не изувечил.
«Ах, слишком грубо, слишком частоПо стволам топор поет,И, может, скоро, может, через годНа челюсти пилы зубастойСосновый сок оскомину набьет.
И страшно мне, сосне одной,Когда сосновый посвист реже,Когда вот тут же нож стальнойМою товарку рядом режет.
И хочется тогда в борьбеПерескакать свою вершину(Как и тебе,Когда тоска нахлынет)».
И несется стон в сосновой чаще,И разносится в лесную глубь:«Приходи к нам, человек, почаще,Только не води с собой пилу!»
Я слушал. Полдень был в огне,И медленно текли минуты,И сосны жаловались мнеИ разговаривали будто.
И эта новая сосновая кручинаДала тревогой сердцу знать…За твою высокую вершинуЯ б хотел тебя помиловать, сосна!
Но слыхала ль ты, как стоны тожеПаровоз по рельсам разносил?Он спешил, он был встревожен,И хрипел, и не хватало сил.
Надрываясь, выворачивал суставы,Был так жалобен бессильный визг колес,И я видел — срочного составаНе возьмет голодный паровоз.
Две сосны стояли на откосе,И топор по соснам застучал,Чтобы, сыт пахучим мясом сосен,Паровоз прошел по трупам шпал.
И пока он не позвал меня трубой,Не заманивает криками колесными,Я люблю разговаривать сам с собой,А еще больше — с соснами.
1924
28. КОЛОКОЛ
Н. Коробкову
Он еще гудит по-прежнему,Он не может перестать гудеть,Пока над улицами снежнымиДо конца не разбросает медь.
И сейчас воскресным часомОн колышется надо мной,Умирающим, разбитым басомРазговаривая с тишиной.
Мне близка его седая немочьИ его беспомощный призыв.Умерли его товарищи и немы,Только он один остался жив.
Этот звон меня уснуть не пуститОттого, что детством нездоров;Слышал я в синагогальной грустиДрожание колоколов.
Мне казалось: за поворотомОт одной к другой звездеОпирается на дряхлую субботуНаступающий воскресный день.
Потому-то мне понятны эти звуки,Что старик над городом сочит,Будто кто-то спрятал эту мукуИ ушел и потерял ключи.
И я чувствую: встревожен,Медной грудью судорожно вздохнув,Незаметно для прохожихУмирает колокол вверху.
1924
29. ДВОЕ
Они улеглись у костра своего,Бессильно раскинув тела,И пуля, пройдя сквозь висок одного,В затылок другому вошла.
Их руки, обнявшие пулемет,Который они стерегли,Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед,Никак оторвать не могли.
Тогда к мертвецам подошел офицерИ грубо их за руки взял,Он, взглядом своим проверяя прицел,Отдать пулемет приказал.
Но мертвые лица не сводит испуг,И радость уснула на них…И холодно стало третьему вдругОт жуткого счастья двоих.
1924
30. КОЛЬКА
В екатеринославских степях,Где трава, где просторов разбросано столько,Мы поймали махновца Кольку,И, чтоб город увидели чтоб знали поля,Мне приказано было его расстрелять.
Двинулись…Он — весел и пьян,Я — чеканным шагом сзади…Солнце, уставшее за день,Будто убито, сочилось огнями дымящихся ран.
Пришли…Я прижал осторожно курок,И Колька, без слова, без звука,Протянул на прощанье мне руку.
Пять пальцев,Пять рвущихся к жизни дорог…Колька, Колька… Где моя злоба?Я не выстрелил, и мы ушли назад:Этот паренек, должно быть,При рожденье вытянул туза,Мы ушли и долгий отдыхПровожали налегкеВозле Брянского заводаВ незнакомом кабаке,И друг друга с дружбой новойПоздравляли на заре,Он забыл, что он — махновец,Я забыл, что я — еврей.
1924
31. ПЕСНЯ ОТЦА
Снова осень за окнами плачет,Солнце спрятало от воды огонь.Я тащил свою жизнь, как кляча,А хотел — как хороший конь.
Ждал счастливого дня на свете,Ждал так долго его, — и вот,Не смеюсь я, чтоб не заметилиМой слюнявый, беззубый рот.
Люди все хоть один день рады,Хоть помаленьку счастье всем…Видно, радость забыла мой адрес,А может — не знала совсем.
Только сын у меня… Он — лучший,Он задумчив, он пишет стихи,Пусть напишет он, как я мучаюсь,За какие-то не свои грехи.
Сын не носит моего имени,И другое у него лицо,И того, кто бил меня и громил меня,Он зовет своим близнецом.
Но я знаю: старые лицаБудет помнить он, мой сынок,Если весело речка мчится,Значит, где-то грустит исток.
Осень в ставни стучится глухо,Горе вместе со мной поет,Я к могиле иду со старухой,И никто нас не подвезет.
1924
32. НА СМЕРТЬ ЛЕНИНА
Сухие улицы заполнены тоской,И боль домов и боль людей огромна…У нас на нашей стройке заводскойУпала самая большая домна.
Но красных кирпичей тяжелые кускиМы унесем с собой, чтобы носить их вечно,Хоть больше в наших топках не зажечь намЛенина потухшие зрачки.
1924
33. НИКОЛАЮ КУЗНЕЦОВУ
Часы роняют двенадцать,Стрелки сжав от боли…Больше к тебе стучатьсяЯ не буду, Коля.
Ты ушел далече,Не попрощался даже…Хмурый, как ты, вечерСиний язык кажет.
Нам о тебе петь ли?В этой комнате тише б…Мертвый удар петлиСлово из глотки вышиб.
Скоро лежать синея,Может, из нас любому.Это моя шеяДико зовет на помощь!
Это мои костиЖажда жизни сжала…Может, к тебе в гостиСкоро и я пожалую.
Встречу тебя тем ли,Чтобы, ветром гонимы,Увидеть нашу землюИ вместе пройти мимо.
1924
34–35. НОЧНЫЕ ВСТРЕЧИ
Памяти Николая Кузнецова
1. «Хриплый, придушенный стон часов…»