Читать интересную книгу Связанный гнев - Павел Александрович Северный

приятный старик. Удивительный покой в его глазах. Так и кажется, что обо всем знает, что может радовать и тревожить людей. Согласны со сказанным мной, господа? – спросил доктор Пургин.

– Я лично в нем души не чаю, – ответила Софья.

– И я признаю, что по всем статьям дельный мужик, – согласилась Олимпиада Модестовна.

– Жаль только, что власти относятся к нему подозрительно. Ротмистр Тиунов уверял меня, что именно Пестов тайный руководитель любых беспорядков на промыслах.

– Тиунов и мне говорил об этом, Вадим Николаевич. Но ведь подозрения еще не доказательства.

– Да просто жандармам не нравится его независимое поведение.

– Ты, как всегда, доктор, прав.

Желая переменить тему разговора, Олимпиада Модестовна спросила Пургина:

– Когда к матушке в гости тронетесь?

– Через несколько дней. Задержался из-за именин Софьи Тимофеевны.

– Посмели бы поступить иначе, – засмеявшись, произнесла Софья.

– Надеюсь, встретишься с матерью не так, как я? – спросил Новосильцев.

– Встреча с мамой меня сильно волнует. Ведь столько лет не виделись. Помню ее ласковой-ласковой.

– Материнское сердце отходчиво, Вадим Николаевич. Матерям до самой смерти хочется считать детей несмышленышами. Уж я, грешная, как с сыном воевала из-за его вольностей, а теперь с внучкой воюю, но, видать, так и смирюсь с ее характером.

– Бабушка.

– Молчу, Софушка, молчу. Нина Васильевна, скучать будете без доктора.

– Я, бабушка, уже уговорила ее у нас пожить до возвращения доктора.

– Умница. Правильно поступила.

– Софья Тимофеевна, кто та красивая женщина, поднесшая вам утром хлеб с солью? – спросила Глинская.

– Старательница Людмила Косарева.

– Какой у нее певучий тембр голоса. А как умно и легко говорит.

– На это она мастерица, – вступила в разговор Олимпиада Модестовна.

– Неужели она и полотенце вышила? Первый раз вижу такой узор.

– Я спрашивала женщин. Молчат. Тоже думаю, что это Косаревой работа, ибо прекрасно рисует.

– Мне кажется, Софья Тимофеевна, что полотенце вышивалось с искренним желанием доставить вам удовольствие. Вот и угадай глубины русской души. Царизм, отгородившись от народа ажурными решетками петербургских дворцов, упорно не хочет осознать вольное величие русской души. Русских нельзя заставить жить по строго надуманным канонам жизненного правопорядка, взятого Романовыми за образец с немецкого. Наш народ, все его сословия, привык жить мгновенными велениями сердца и разума. Его никогда не удастся втиснуть в узкие щели дозволенного и недозволенного. Правда, иной раз наши смелые душевные веления оборачиваются тяжкими невзгодами. Но разве русским привыкать, разве им в диковинку какие-либо невзгоды? За плечами народа татарское иго, нашествия всяких иноплеменников, недавно сгинувшее крепостное право, стоившее большей крови, чем нашествие Наполеона. И, несмотря ни на что, мы продолжаем жить по велению души и разума, и нет силы, способной нас от этого отучить. Девятьсот пятый год – подтверждение моих слов. Девятьсот пятый – это вдохновенное величие народного сознания, хотя и приглушенное. Помешала вдохновенным борцам за свободу безграмотность, не позволила им найти верный путь. Но разве, понеся поражение, они утеряли уверенность, что не отыщут этот нужный путь?

Олимпиада Модестовна, встав из-за стола, прикрыла дверь.

Глинская спросила:

– Разве сказала что-нибудь недозволенное?

Но ее вопрос остался без ответа.

– Неужели, господа, думаете, что сегодня в России есть люди совершенно безучастные к будущей судьбе страны? Даже дворянство начинает осознавать, что не оно будет решать будущее России. Даже мы, сидящие за этим столом, каждый по-своему стремимся осмыслить тревогу за наше будущее, так как любые перемены в судьбе страны – это коренные перемены прежде всего в судьбах всех, кто в ней живет и дышит ее воздухом. Разве не больше всех сейчас волнуется высшее сословие? И это опять понятно. Революционный пожар всеобъемлющ. Мы видели его зарево в пятом году. Это были только вспышки, но головешки от них тлеют по сей день, а столица убаюкивает себя лживыми уверениями сановных болтунов о полном покое империи.

– Меня во всем настораживает другое, продуманное спокойствие пролетариев.

– Разве они спокойны, Вадим Николаевич? – спросил Пургин. – На промыслах мне бросилось в глаза, как в своем кажущемся спокойствии рабочие стремятся к грамотному осмыслению идеи о свободе. Ясно, что за прошедшие два года рабочие на заводах и на промыслах уяснили, что их сила в грамотном понимании цели, способной привести их на дорогу классового единства с крестьянством. Путь к этому они упорно ищут, будут искать, совершая ошибки, расплачиваясь за них тюрьмами, ссылками и даже смертными приговорами. Поэтому так нервно ведут себя полицейские власти, а жандармы идут даже на ложные беспорядки, чтобы выяснить очаги революционного подполья. Естественно, все происходящее не может нас не волновать, ибо во всех бывших событиях есть доля участия интеллигенции.

– Очень вольно разговорились мы.

– Я в этом виновата, Олимпиада Модестовна, – сказала Глинская. – Я начала испугавший вас разговор. Вы знаете, что я причислена к бунтаркам и нахожусь в поле зрения полиции. Но вам бояться моих суждений не приходится. За вами крепко утверждена верноподданность. Не так ли?

– Так-то, может быть, и так. Но я думать умею. Наслушавшись ваших рассуждений, вдруг от раздумий утеряю покой. Потому опрежь такими раздумиями никогда не грешила.

– Уверена, что покоя не потеряете.

– Легко судите, Нина Васильевна. Молодость вас, как мячики, заставляет подпрыгивать разными опасными рассуждениями. Третий год слушаю, как все налаженное в государстве дедами и отцами молодым умникам не по душе. Вот я и боюсь, чтобы опасные мечтания про вольность и по мне невзначай не хлестнули.

– Мы вас поняли. Беседе на острые темы конец. Как раз время для прогулки после столь вкусного обеда. Слышите, как гармошки перепеваются? Дозвольте, Олимпиада Модестовна, поблагодарить и встать из-за стола, – попросил доктор Пургин.

Дарованный уже в багряных отсветах ветреного заката.

Возле мельницы над крышей приземистого барака шатром раскинулись кроны древних лип. На свету крыльцо барака, а возле него люди слушают пение Амине. Сидит она на ступеньках рядом с Ильей Зуйковым, перебирая струны гитары, и поет тягучую башкирскую песню.

Прислонившись к стене барака, прикрыв глаза, слушает песню на родном языке башкирин Семерка.

Одет он по-праздничному. Плисовые шаровары вправлены в сапоги из зеленого сафьяна. Поверх синей рубахи бархатный жилет, подпоясанный шнуром, заткнут за него черенок собранной в кольца плети, сплетенной из сыромятных ремней. Башкирин появился на Дарованном вместе с цыганкой Эсфирью, за которой по пятам ходил уже больше месяца.

Амине, закончив песню, звенела струнами гитары.

Из проулка вышла, слегка пошатываясь, Эсфирь в сопровождении парней. Увидев башкирина, крикнула:

– Семерка, повесели меня!

Башкирин откашливаясь, хмуро взглянув на цыганку, молчал.

– Неужли откажешься? Ведь вдругорядь не попрошу.

– Чего ладить? – спросил башкирин.

– Раздави плетью бутылку.

– Нет бутылки!

– У людей всегда такая сыщется. Эй, кому бутылки из-под казенного не