палицей и охранял какие-то ящики и корзины.
— Садитесь, пожалуйста, — любезно сказал Дидовченко и поставил перед нею ящик. Потом поставил такой же ящик для себя, сел напротив Ирины.
Дидовченко рассказал, что он бывший студент медицинского факультета Харьковского университета, что добровольно ушел в Красную Армию, не закончив образования. Когда был ранен немцами во время вступления их в Крым, добрался до Керчи и остался здесь партизанить в каменоломнях.
— Ирина Васильевна, вы не волнуйтесь, — сказал Дидовченко, заметив, что она стала успокаиваться. — Вас здесь никто не обидит.
— Я сама не знаю, Николай Семенович, — произнесла Ирина прерывистым голосом. — Страшно… — и она с опаской взглянула па потолок.
— О, не бойтесь, потолок у нас крепкий, не обвалится! — смеясь заметил Дидовченко.
— Как может все это переносить человек? — она вся сжалась, плечи ее стали узенькими.
— Это, Ирина Васильевна, сначала так страшно… мы вот привыкли.
Ирина настороженно поглядела на него и спросила еле слышным голосом:
— Скажите, правда, что доктор Хлебников здесь?
— Да, здесь. Он, бедняга, так же, как и вы, боялся… Ну, а теперь он уже забыл про все и занимается ранеными.
— Ведите меня к нему, — горячо произнесла Ирина. — Ведите меня к раненым.
Она поднялась с ящика.
— Пойдемте, пойдемте! — обрадованно подхватил Дидовченко, беря ее под руку.
Сырой холод просторного туннеля, но которому они шли, охватывал Ирину. На углах пересекающих штолен их встречали тусклые, одинокие огоньки все тех же жестяных коптилок, повисших на проволоках, как лампады.
«Как странно, — думала Ирина, — какая здесь давящая тишина». Вдруг ей показалось, что она идет где-то глубоко под морем и что вот-вот над головой пробьется вода и затопит их в этих мрачных, чудовищных лабиринтах…
Когда они свернули за угол и вошли в белую, тянувшуюся полукругом штольню, Ирина почувствовала, как на нее пахнуло запахом гниющего тела, смешанным с запахами йода и карболки.
Вскоре показались ряды огней, они, казалось, плясали в глубине этой неподвижной тьмы. Подойдя к огням, почти у самого входа в госпиталь, они повстречались с солдатом в старой шинели, с забинтованными ступней и коленом. Из-под облезлой шапки тоже виднелась повязка, спускающаяся на смуглый морщинистый лоб. За ним шел мальчик, освещая коптилкой дорогу.
— Шульгин, ты был у врача? — остановил его Дидовченко, выпустив руку Ирины.
— Уже… товарищ доктор, спасибо. Вот смотрите, какая штука сидела в моей ноге! — живо сказал партизан, показывая серебристо-серый продолговатый колючий осколок. — У доктора на память выпросил… Пускай вот детишки знают, — кивнул он в сторону мальчика, — чем угощали нас английские интервенты. А я, товарищ начальник, думал, что отвоевался… Ну, а теперь дело пойдет.
— А куда ты спешишь? — строго спросил его Дидовченко.
— К себе в роту!
— Вам нельзя! — горячо возразила Ирина. — Вам обязательно надо лежать.
— Нет, барышня, я не могу лежать.
— Вам же больно. Вам нельзя ходить.
— Ну что вы, теперь до самой смерти ничего не будет.
— Прикажите ему вернуться и лечь, — обратилась Ирина к Дидовченко.
Дидовченко улыбнулся и беспомощно развел руками.
— Нет, товарищ доктор, я пойду. Руки у меня есть. Разум есть. Сердце за революцию работает. Хоть часовым буду… Айда, сынок, пойдем.
И, стукнув о звонкий известняк своими самодельными костылями, партизан решительно запрыгал за мальчуганом.
Ирина обернулась к Дидовченко, взяла его под руку и пошла с ним дальше.
Она почувствовала себя спокойней. Новое, приятное волнение наполнило ее душу.
2
Висевшие посредине туннеля лампы бросали тусклый, мерцающий свет на нары и едва освещали раненых партизан. Говор, стон, храп стояли в глухом, пропитанном запахами гниющего тела и лекарств воздухе. Появление Ирины встревожило раненых еще больше, чем появление Хлебникова. Увидев женщину, они зашумели, зашевелились, поднимали головы, тянулись навстречу ей. Большинство из них были с забинтованными головами, темные пятна крови выступали на повязках. Десятки глаз с любопытством рассматривали проходившую Ирину.
— Слава богу, еще лекарь! Ага! Не журись, братишки, теперь подлечат нас! Молодцы городские подпольщики!
Ирина, слушая раненых, со страхом разглядывала холодные, с отсыревшей соломой нары. Робко, с боязнью, она посматривала на раненых, участливо кивала им головой, ласково пожимала протянутые руки.
Худой, с пожелтевшим лицом и забинтованной шеей партизан, стоя на коленях под черной казачьей буркой, закричал Ирине:
— Лечите нас! Рабочий класс не забудет! Служите народу! Барышня!.. Доктор, послушайте меня, чудака! Интеллигенция, которая оторвется от народа, — она погибнет! Знайте вы, молодежь! Будьте с нами, как сестру будем любить…
— Зачем эти слова? Чай, она поумнее тебя, разберется сама…
Впереди слышался хриплый, захлебывающийся голос:
— До-хтор… подойдите… До-хтор!
Ирина поспешила на голос.
— Что, голубчик? Что с вами?
— Ох-х… миленькая, — простонал раненый с широким и очень бледным лицом, в рабочей синей блузе, прикрытый засаленным ватным пальто. — Посмотрите ногу…
Он откинул длинной рукой пальто. Ирина увидела на соломе распухшую и синеющую ногу, от которой шел тошнотворный запах. Ирина не сдержалась, вскрикнула:
— Ой! Как это можно?
Больной жаловался:
— Некому было отрезать… Теперь все кончено… Все кончено… — Он осторожно гладил себя по бедру. — Ох, как ло-ми-и-ит! — Бледное лицо его страдальчески наморщилось. — Барышня… умираю…
— Ну что вы, успокойтесь, — мягко и ласково говорила Ирина, внимательно разглядывая ногу.
— Нет… я знаю. Скоро… А жалко… Посмотреть бы, как будут жить люди при новой жизни… У меня детишки есть… Как они будут жить?..
— Ну что вы, что вы! Еще поживем! — успокаивающе произнесла Ирина совсем не то, что думала. Его слова подействовали на нее, глаза ее испуганно скользнули по полумраку в ту сторону, куда отошел начальник госпиталя. — Я сейчас к вам подойду, — и она сделала движение, чтобы отойти от больного.
— Нет, вы подождите, доктор, — остановил больной, глядя на нее умоляющими глазами, — я вас не отпущу… побудьте возле меня. Вот еще и голова у меня болит, так и разваливается, наверно от жара. Нет ли у вас порошочка от головной боли?.. Доктор, будете в городе… у меня там четверо детишек и жена Таня… Постойте, постойте… — И как-то одним боком он потянулся к Ирине, взял ее руку, положил себе на лоб и попросил: — Вы, доктор, побудьте возле меня, мне уже недолго осталось, а я вам адресочек свой дам… сходите… у мальчика моего чахотка, посмотрите его.
В эту минуту в самом углу госпиталя полыхнул, словно из-под земли вырвался, огромный факел. Под его длинным языком огня показались две женщины в белых косынках и двое мужчин — они несли что-то на носилках.
— Посторонись! Дайте дорогу!
Лица больных повернулись в сторону факела. Многие стали снимать шапки с голов.
На носилках неподвижно лежал матрос. Его крупное лицо почернело. Бледные,