и вошла.
Длинное Копье встал.
– Я посмотрю, что делается в лагере, – сказал он.
В течение часа, пока его не было, Моррис с тревогой прислушивался к шуму голосов за окном, то нарастающему, то стихающему.
Наконец шайенн вернулся, сел на край кровати Генри, положил руки на колени и опустил голову.
– Что с тобой, Длинное Копье?
– Я принес плохие новости, мой бледнолицый брат Далеко Летающая Птица, Ловкая Рука, Священный Жезл! Конь Харки сильно хромает и так плотно окружен людьми, что к нему нельзя подобраться незаметно. Все ходят с оружием и хотят линчевать Харку. Стоит ему появиться – и он пропал. Его вигвам разрушен. Они хотели линчевать семинолку, но она приняла яд. Один из них облил ее труп кипящей смолой. Я выйду в прерию, сделав вид, будто отправляюсь в дозор. Быть может, я увижу Харку, или он увидит меня, возвращаясь в лагерь, и я смогу предупредить его об опасности.
– Что же, попробуй. И подумай, как известить обо всем Джо, Маттотаупу и других. Только они могли бы предотвратить несчастье и образумить этих пьяных скотов.
Длинное Копье кивнул и вышел.
За окнами все еще раздавались крики жаждущих крови мстителей.
Наступила ночь.
Пришел хозяин салуна и запер богатую выручку в стоявшую под кроватью кассу. Он по-прежнему обливался потом, но уже не от страха, а от работы – торговля шла так бойко, что ему некогда было дух перевести.
Вики несколько раз проведывала Морриса и приносила все необходимое для него и раненого Генри. Она завесила окно занавеской, чтобы с улицы не видно было, что делается внутри, и зажгла маленькую керосиновую лампу. Ее мягкий свет, казалось, еще больше подчеркивал пьяный гвалт в салуне под открытым небом. Моррис содрогался от ужаса, слушая дикие угрозы в адрес юного индейца и думая о смерти изувеченной семинолки.
Около одиннадцати часов Моррис поблагодарил Вики и сказал, что больше ему ничего не нужно. Генри на несколько минут пришел в себя, с удивлением огляделся в комнате и уснул.
Моррис мрачно сидел, погруженный в тревожные мысли.
В полночь в дверь снова постучали.
– Войдите! – тихо отозвался художник.
Дверь приотворилась, показалась широкополая шляпа, скрывающая лицо ночного гостя, и наконец сам гость – ковбой в кожаном костюме. В руке он держал винтовку.
Бесшумно закрыв за собой дверь, ковбой спокойно сел на край постели Генри, на то самое место, где еще недавно сидел Длинное Копье. Винтовку он поставил на пол. Голова его была опущена. Но вот он резко поднял ее и взглянул на Морриса.
– Х… ха… – пролепетал тот изумленно. – Ты?..
– Да. Где мой отец?
– Еще не вернулся от поезда.
– А Джо?
– Тоже. С теми двадцатью парнями, которых ты собрал для защиты лагеря.
– Белые люди надругались над мертвым телом женщины и хотят линчевать меня.
– Ты можешь где-нибудь спрятаться до возвращения твоего отца, Джо и других?
– Я мог бы, но не хочу. Я ухожу. Ты меня понял? Если ты где-нибудь когда-нибудь встретишь моего отца, скажи ему, что я ушел, чтобы выдержать особые испытания и стать воином. Я пойду не к дакота, а к их врагам, к сиксикам, которые принимали нас с отцом в своих вигвамах как гостей. Потом я вернусь и найду отца. Я спрошу его уже как воин, готов ли он расстаться с Рыжим Джимом.
– А где Рыжий Джим? Чем он занимается? Здесь я его еще не видел.
– Зиму он провел здесь, разведчиком, как и мы, но пару недель назад он исчез. Когда его нет, он обычно болтается на Черных холмах в поисках золота.
– Но он его еще не нашел?
– Нет, пока не нашел.
Харка встал.
– Харка, ты не хочешь сам все сказать отцу?
– Я попытаюсь.
– И… постой, Харка… Одну минуту. Женщина с обезображенным лицом просила передать тебе одеяло из бизоньей шкуры, лук и еще какие-то вещи. Посмотри, все это лежит под кроватью, на которой ты сидел.
Харка нагнулся и достал свое старое раскрашенное одеяло, лук, два орлиных пера и пояс, вышитый вампумом. Несколько секунд он внимательно рассматривал вампум.
– Это из вигвама Оцеолы, – пояснил Моррис. – Так сказала та женщина. Она была семинолкой?
– Да. И никогда не забывала об этом. Пояс – это послание. Где Длинное Копье?
– Где-то в окрестностях лагеря. Он хотел встретить тебя. Ты его не видел? Я подумал, что это он раздобыл для тебя одежду.
– Нет, я снял ее с человека, который надругался над мертвой женщиной. Он имел неосторожность отойти слишком далеко от лагеря и подойти слишком близко к моему ножу, – спокойно ответил Харка.
Моррис с горечью посмотрел на него:
– Харка, убийство и для тебя стало ремеслом…
– Хау. Это мое ремесло. Меня научили ему краснокожие и белые люди. Я ловко убиваю и тех и других, как убиваю бизонов. Кому я был бы нужен, если бы не овладел этим ремеслом? – По лицу юноши скользнула едва заметная циничная усмешка. Горький цинизм был его последней защитой от нравственного самоубийства. – Мое имя – Харри. Я разведчик и главарь банды, опасный для всех, кого я ненавижу или презираю.
Взгляд художника исполнился такой глубокой печали, что юный индеец испытующе посмотрел на него:
– Ты опечален, Далеко Летающая Птица, Желтая Борода, Священный Жезл?
– Ты видишь, я уже не Желтая Борода, как ты называл меня еще мальчиком. Я стал Седой Бородой. И я очень опечален.
– Почему? Ты боишься меня? Или тебе все еще не безразлична судьба краснокожих?
– Нет, Харка Ночное Око, Твердый Камень, Убивший Волка, Охотник на Медведей, я не боюсь тебя. Но мне не все равно, на что ты тратишь свои редкие дарования.
Лицо Харки вновь замкнулось, и художник опять поразился, сколько ожесточения и иссушающего душу высокомерия было во взгляде этого девятнадцатилетнего юноши.
– Не пугайся, если услышишь через несколько минут выстрел, – сказал Харка. – Я убью своего коня, который уже не в силах служить мне, как прежде, и которого я сейчас не могу освободить из рук белых людей. Я сделаю это так, что он умрет без боли, даже не зная, что умирает.
Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и спокойно вышел из комнаты. Так же бесшумно, как и вошел в нее. Через несколько минут прогремел выстрел. На него откликнулось несколько пьяных голосов, призывавших выяснить, кто стрелял; потом все стихло.
На рассвете, через день после сражения, двадцать членов ремонтно-спасательной экспедиции пробудились от тяжелого сна в прерии, у железнодорожной насыпи. Их мучила жажда, но воды ни у кого не было.