наперекор всему и всем. Потому что синьор всегда был прав. И потому что я готов был на все, чтоб не разочаровать его. Я учился. Я читал. Я каждый день стремился стать лучше, чем был вчера. Господи… От меня никогда еще так много не зависело. Тогда же я узнал и о том, что Фрида — не дочь Джироламо. Она была родной сестрой Саверио. Их мать умерла, давая ей жизнь. Девочке же нельзя расти без матери, и братья решили, что Фриду воспитают Селия и Джироламо. Род угасал. И мне, именно мне доверили право его возродить. Мне, Пеппо…
Голос врача вновь сорвался болезненным всхлипом, и оружейнику на миг показалось, что тот сдерживает слезы. Но Бениньо перевел дыхание и продолжил:
— Прошли годы, и мы с Саверио повзрослели. Он стал стряпчим, и я знал, что он ненавидит свое проклятое ремесло. Он вообще стал другим. Мне всегда казалось, что брат особенный, не такой, как я. А теперь я видел, что он самый обычный. Он порой увлекался девушками. Он писал кому-то письма, а бывало, даже не приходил ночевать. А я жил совсем другими мыслями, желаниями и стремлениями. Мне было не до этих нехитрых забав.
Потом Саверио покинул отчий дом, а я остался. У меня уже были средства, чтоб начать самостоятельную жизнь, но я не оставил синьора. Я жил с ними, служил семейным врачом и ждал. Ждал, когда, наконец, мой отец откроется мне. Я ни в чем не сомневался. Даже дядюшка Джоммо держался со мной так приветливо, что я был уверен: он сдался. А потом пришел тот самый день, и Доменико позвал меня в свой кабинет. Я летел туда словно на крыльях. И хотя давно не верил в церковные сказки, я молился в тот миг. А Доменико запер дверь. Налил мне вина. И сказал…
Бениньо осекся, тяжело задышав, и до Пеппо донесся треск, будто в руках врача крошились трухлявые кусочки дерева.
— Он сказал, что я давно уже его сын. Что он горд мной. Что я всегда и во всем могу положиться на него и прочих членов семьи. А потом протянул мне лист гербовой бумаги. На нем значилось, что я, доктор медицины Лауро Бениньо Гамальяно, получаю на руки третью часть отцовского наследства на открытие врачебной практики во Флоренции. — Эскулап вдруг расхохотался: — Вот так, Пеппо! Золотые горы для нищего сироты. Только я-то шел, чтоб быть посвященным в Кормчие Клана Гамальяно. А меня мягко выгоняли из дома с напутствием, что пора встать на ноги и стать самому себе хозяином. Отец передумал…
Бениньо замолчал, и несколько минут Пеппо слышал лишь его прерывистое дыхание в тишине. И вдруг врач вскочил, с силой впечатывая кулак в хлипкую столешницу. Гнилые щепки брызнули на пол.
— Меня предали! Отшвырнули от порога! Но я не винил отца! Никогда! В этом предательстве был лишь один виноватый — Джироламо! Это он сбил брата с толку, посеял в нем сомнения! Но и его я не мог винить! Он верил в рок, в злую судьбу! Нельзя винить сумасшедших в их безумии! — врач оборвал крик, рвано дыша. А затем выпрямился и вдруг заговорил холодно и ровно: — И я решил, что судьба нас и рассудит. И если она окажется на стороне Джироламо — значит, я ошибался и все действительно должно остаться так, как есть. Через месяц отец спешно собрался в Рим. Я тоже готовился к отъезду на консилиум в Венецию. А Джироламо вдруг пустячно занемог, и я понял: это и будет наш поединок. Он попросил меня отворить ему кровь для облегчения тела. Варварский метод… Но я не стал спорить. Еще утром, в больнице, где я служил, я вскрывал умершего оспенного больного. Этим же ланцетом я отворил вену Джироламо. Зря тебя передергивает. Оспа вовсе не так смертельна, как о ней говорят. Иначе откуда бы взялось столько людей с обезображенными лицами? Но я знал: если Джироламо выживет, значит, судьба на его стороне.
Врач мерно зашагал по трюму вперед-назад. И если доселе во время этого невообразимого рассказа слушателю подчас чудился экзальтированный юноша, то сейчас перед ним был ученый, сухо читавший лекцию единственному студенту.
— Люди всегда в своих планах видят все узко и просто. Но на поверку оказывается не так. Джироламо заболел, и эпидемия, распространяясь, заполыхала по всему дому. До слуг мне было мало дела, но заболела донна Селия. А ей я вовсе не желал зла. Когда я вернулся из Венеции, я застал в доме сущий кошмар. Донна Селия умерла. Болезнь быстро подкосила ее. Джироламо не хотел больше жить и угас через считаные часы после ее смерти. В поразившем дом несчастье он тоже усматривал Молот Божий. Однако в ночь его смерти я убедился, что Провидение подало мне знак: я на верном пути. Тот, кто мешал мне, сам ушел с дороги.
Но вернулся отец, и я заколебался. Я тонул в его горе, как прежде тонул в любви к нему. Оно убивало меня. И мне уже почти казалось, что я ошибся.
Это были ужасные дни… Я должен был помочь отцу, но он не хотел помощи. Он не отлучался из зараженного дворца, ходил, будто призрак, по комнатам, подолгу смотрел на портреты, замирал на лестницах и у окон. Его нужно было хоть ненадолго удалить из дома, не дав забрать Флейту. Стоило мне заполучить ее, и я бы все исправил. Облегчил его боль, связал наши души общей силой, и все стало бы иначе.
И я написал на него донос. Пустячную кляузу. Человек с его положением и средствами быстро уладил бы недоразумение, а у меня появились бы необходимые несколько часов.
Все удалось. За Доменико приехали солдаты, в доме началась суматоха, а я ждал, когда смогу войти в кабинет.
Но что-то пошло не так. Отца отправили в крепость. Кабинет опечатали. Несколько дней я жил, как на раскаленной жаровне. Хотел повидать Саверио, но узнал, что и он слег с оспой — успел заразиться, когда приезжал к больному Джироламо. Я ждал. Я был в ужасе… А на пятый день ожидания мне сообщили, что отец приговорен к казни.
И вот тогда я узнал, что такое ад. Я рванулся в крепость, но мне не разрешили свидания. Только отдали вещи отца, бывшие при нем. Кое-какие драгоценности и пистоль. До сих пор не понимаю, почему их не украли.
Приехав домой, я почувствовал себя так, словно попал в заброшенный чумной