отставил звякнувший бокал.
— Это естественно, — пояснил он, — ведь в Кормчие отец готовил меня. Потому и историей Клана тебе не так докучали. С чего, ты думаешь, мы называемся Гамальяно?
— С того, что Хромой Ульрик был идиотом… — пробурчал все еще недовольный Джироламо.
— Не смей! — отрубил Доменико. — Ульрик-Крысолов был величайшим Кормчим. И если б не он, наш род прервался бы еще триста лет назад. Это было страшное время, Джоммо. Клан тогда попал в немилость к французскому королю. Во время эпидемии черного мора в Аквитании[6] наши предки пытались остановить болезнь. И что из этого вышло? Шестеро, включая Кормчего, были казнены за колдовство, а еще трое умерли от хвори. Самого Ульрика спас его дед, они вдвоем бежали тогда в Германию с остатками фамильного состояния и успели увезти Флейту. В Германии Ульрик обзавелся семьей. Его старший сын Теобальд должен был унаследовать Флейту. Да только не сложилось.
В тот год грянул лютый неурожай, и в деревнях было туго с провиантом. Теобальд с матерью Ромелией отправились в Гамельн купить еды. Зря Ульрик их отпустил… Отчаявшиеся люди опасней любых зверей. Человеческая жизнь может стоить ровно одну горсть муки.
Кто теперь знает, что там случилось… У городских ворот тогда вечно толклись горемыки, надеявшиеся на случайный кусок хлеба. Кто-то с кем-то сцепился. Завязалась драка. А гамельнские алебардщики не трудились разбираться, кто прав. Словом, Теобальда зарубили в свалке прямо на глазах у матери. Ему было всего тринадцать.
От потрясения у Ромелии начались схватки. Да только кому в этой голодной озверелой толпе было дело до страдающей женщины. Ромелия родила мертвого ребенка и сама умерла там же, у ворот. Ульрику привезли на телеге три тела.
Девятеро из десяти сошли бы с ума на месте Ульрика. Я, вероятно, тоже. Но Ульрик решил отомстить, взыскав с обидчиков все, что у него было отнято. Сначала он натравил на Гамельн полчища крыс, посеяв там панику. А потом увел из города детей. Несколько десятков. Всех, кто умел ходить. Пустозвоны мололи языками, что сам Сатана увел детвору на погибель. А Ульрик внушил им, что все они сироты, и вырастил их сам. Учил, воспитывал и неутомимо искал среди них того, кто смог бы стать новым Кормчим.
Ульрик выбрал одного из самых маленьких, Фергюса, и усыновил его. Он и называл себя Фергюс Гамельнец. Его внуки перебрались тогда в Италию и обосновались здесь. А дедовское имя так и прижилось. — Доменико умолк, а потом прибавил тише: — Не сердись, Джоммо. Я всего лишь делаю то же самое, что Ульрик уже сделал однажды.
Джироламо не ответил, только хрусталь опять вкрадчиво звякнул в тишине кабинета. И снова Лауро медленно попятился от двери, но изнутри донесся голос Джироламо, теперь глухой и бережный, будто аристократ говорил с недужным:
— Доменико, брат. Я не сержусь. И денег мне не жаль, черт бы их подрал. Только… страшно мне. За тебя страшно. И за парня тоже. Не по силам ты на него тюк валишь.
Доменико не повысил голоса, но в тоне его послышалось раздражение:
— Ты опять за свое… Джоммо, я не вдруг спьяну выкинул фортель! Я годы думал об этом решении, прежде чем принять его! Дай ему время! Он неглуп, прилежен и честен!
— Да! — снова вспыхнул Джироламо. — Он отличный школяр, и толк из него выйдет! Но этого мало, чтоб быть Кормчим! Посмотри на него! На каждый его жест, слово, поступок! Он всегда занят лишь одним: доказывает всему миру, чего стоит! Он слишком рано узнал, что значит быть ничтожеством! И теперь пуще смерти боится остаться им навсегда! Не быть Кормчим тому, кто вечно нуждается в одобрении, сдает какой-то непрерывный экзамен перед самим собой!
— А это мне решать! — заревел в ответ Доменико, уже всерьез разъяренный. — И я решу! Сам!
Лауро отшатнулся. Он не слышал такой ярости в голосе Доменико даже в тот памятный день, когда Саверио пытался настоять на факультете богословия. Вероятно, братья препирались и дальше, но юноша уже не посмел подслушивать. Он мчался обратно к лестнице.
* * *
Бениньо оборвал рассказ, и до Пеппо донесся смешок, больше похожий на всхлип.
— Вот так все и началось… — задумчиво промолвил врач. — Я мало что понял тогда. Рассказанная синьором история поразила меня, но не более, чем драматическая сказка. Да еще «кормчий». Старомодное словечко, теперь говорят «рулевой» или «маэстре». Я совершенно не мог уяснить: неужели Доменико передумал насчет факультета медицины и решил отправить меня служить во флот? Забавно. Но больше всего меня потряс гнев Доменико. Я чувствовал себя так, будто это на меня он обрушился с бранью.
Однако вскоре я на время забыл о том странном ночном разговоре. Слишком сильно изменилась моя жизнь. Через три дня Саверио вдруг затащил меня в свою комнату и оглушил новостью: Доменико усыновил меня, ни слова мне не сказав.
Господи, как я испугался! Мне казалось в тот миг, что мой друг возненавидит меня. Не простит мне того, что теперь будет делить со мной и отца, и его наследство. Дурак… Разве таким был Саверио? Он обнимал меня до хруста в ребрах, хохотал и называл братом. Я словно вижу его сейчас. Смеющиеся глаза, встрепанные волосы, чернила на рукаве. Ты не умеешь так смеяться, волчонок.
Бениньо умолк, точно погрузившись в какой-то иной, незримый мир. Судно тихо покачивалось, волны приглушенно шипели будто бы совсем рядом, потрескивало масло в фонаре. Пеппо ощутил, что руки и ноги онемели от неподвижности, но страха по-прежнему не было. Он просто ждал, полагая, что самого главного еще не услышал. Он уже не думал о возможной смерти, не досадовал на собственную глупость, а на самом дне души ворочалось странное и дурацкое чувство, что так надо. Именно к этой нелепой ночи он шел все эти месяцы, и сейчас уже нет смысла ни спешить, ни тревожиться. Потому что так надо. И сегодня все так или иначе встанет на предназначенные судьбой места.
А Бениньо вдруг снова заговорил, так же отстраненно, словно вовсе не находился в этой тесной и сырой каморке:
— Тем летом я узнал, кто такой Кормчий. Саверио сам рассказал мне о Наследии. Рассказал так, будто прямо на него обрушились небеса. Джироламо был прав. Мой брат не хотел этой судьбы. И тогда же я понял все, что говорили тогда в библиотеке. Доменико усыновил меня не потому, что одного сына ему было мало. Он надеялся сделать меня своим преемником. И я знал — я смогу. Смогу