него был выбор. А значит, его Наследие — мое право. Моя справедливость. Моя гордость. И не тебе цеплять венец мученика на свою бестолковую мошенническую голову, бастард.
А привязанный к креслу мальчишка вдруг задумчиво улыбнулся:
— Стало быть, наследник — вы. А я лишь досадная случайность. Так отчего же вы так боитесь меня? Или опасаетесь, что дедушка оплошал с выбором?
Бениньо ответил не сразу, только губы вдруг дернулись гримасой брезгливости. А потом проговорил со сдерживаемой больной яростью:
— Не смей. Не смей даже поганить своим языком имя Доменико Гамальяно. Он был убийцей моего отца. И моим богом. Я любил его так, что порой ужасался этой любви. Она изнуряла меня, причиняла мне адские муки. И она строила, создавала меня, как башню, камень за камнем. Мой синьор был добр, благороден, щедр. Он был безупречен, всесилен, всемогущ. Он подобрал меня, облезлого помойного котенка, и привел в свой дом. И кусок мне в миску клали вкуснее, чем своему, породистому. И ленты на шею повязывали красивей. И ласкали меня нежней. И за это я любил моего синьора так яростно, что порой мне казалось, что я ненавижу его. За любовь, которая выжигала меня изнутри. И которой все равно не хватало, чтоб воздать сполна за его доброту. И я жил лишь этой любовью, постоянным иссушающим желанием быть достойным моего бога… Это было чудесное время, Пеппо. Время, когда мир казался мне прекрасным, судьба — справедливой, а моя семья — вечной и незыблемой.
Врач взметнулся со стула и, склонившись над Пеппо, схватил его за плечи.
— Ты не поймешь, — тихо и горячо проговорил он, — ты все равно не поймешь меня. Я любил их всех. Господи, как я их любил! Всех до единого. Я готов был умереть за донну Селию. Я плакал от счастья полночи, когда Саверио впервые назвал меня другом. И я не мог не исполнить своего долга, даже если бы никто из них не понял меня, как сейчас не понимаешь ты! Я должен был сберечь Флейту. Мессер Доменико сам возложил этот долг на меня, слышишь? И я нес его, хотя порой он был слишком тяжел. Я терял их, мою семью, моих близких, одного за другим. И с каждой смертью умирал кусок меня самого. Я остался почти пустой оболочкой и никогда уже не стал прежним…
Бениньо снова рухнул на надсадно заскрипевший стул и добела стиснул пальцы.
— Это началось, когда мы с Саверио собирались в Болонью, в университет. Было уже около полуночи, когда я вспомнил, что оставил рекомендательное письмо в кабинете Доменико. Не стоило, нет, не стоило тревожить синьора в такой час, но я отчего-то все равно пошел к его кабинету, а он оказался заперт.
* * *
Лауро никогда не подслушивал. Трудно сказать, от особой ли щепетильности, или от нежелания опозориться, будучи пойманным. Но на сей раз он не мог удержаться и приник к прохладной кленовой створке, вжимаясь щекой в твердую резьбу и ловя каждое слово. В кабинете бушевал Джироламо:
— Зачем, Доменико?! Зачем, во имя всех святых? Что за блажь?
— Господи, не ори, ты перебудишь весь дом, — отвечал усталый, но спокойный голос хозяина. — Я свалял дурака. Знал же, что тебе моя затея придется не по нраву. Надо было промолчать.
Раздался глухой удар — это Джироламо приложился кулаком о стену. Вдруг он заговорил горячо и умоляюще:
— Брат, почему ты не хочешь просто посмотреть реальности в глаза? Все кончено. Наш Клан гибнет, Доменико. Мы знали, что однажды это случится, и это случилось. Увы, именно в наше поколение, но кто-то должен был оказаться последним. За столетия мы переполнили меру Божьего терпения. Нужно принять это достойно. Что мешает Клану Гамальяно стать просто семьей? Просто растить наших детей, любить их безоглядно, ничего в них не ища, не копаясь в их душах и характерах, не выбирая самых достойных? Быть может, это не гибель, брат! Быть может, это как раз наше возрождение! Наш шанс жить свободными, как все люди на свете, не волоча на себе груз ответственности за историю этого чертова мира! Кто вообще взвалил его на нас? С чего мы взяли, что мы вправе…
— Замолчи! — загремел Доменико, и Лауро вздрогнул, едва не ударившись лбом о дверь. — Лучше сразу пройди по галерее портретов и поочередно плюнь в лицо каждому из наших предков, но не неси эту чушь! Клан истребляли много раз! Мракобесы, жрецы, оголтелые толпы стирали нас с лица земли, но мы всегда возрождались! Потому что никто, ни один из нас не пытался скулить о «мере Божьего терпения»!
— Да! Нас много раз пытались выдрать с корнем, но каждый раз мы снова восходили, а почему? Потому что против нас обращались люди! А сейчас нас преследует сама судьба! Твоя Лоренсия умерла, подарив тебе двоих прекрасных детей, но ни один из них не способен быть Кормчим! Саверио талантлив, но религиозен, и один Господь знает, откуда взялось в нем зерно веры и как сумело прорасти! А Фрида? Она нежное дитя, хрупкая птичка! Наследие не для ее слабых рук! Ну а меня Провидение и вовсе создало пустоцветом! Не качай головой, Доменико! Я унизился даже до того, что пытался прижить бастарда, греша на мою бедную Селию! Но нет! Я бесплоден, и мне не дано продолжить род Гамальяно! Какие еще тебе нужны доводы?
— Мне не нужны доводы, — сухо и веско отрезал Доменико, — мне нужен преемник. И он у меня будет, даже если мои методы тебе не по душе. Я Кормчий. И я выполню свой долг, пусть и наперекор всем твоим предрассудкам. В конце концов, если уж ты веришь в судьбу, ты не можешь не признать: Лаурино появился в нашей семье не напрасно. Ни один из наших родных детей не способен быть Кормчим, так, может, сумеет приемный.
Послышался тяжелый вздох, а потом заскрипело кресло.
— Хорошо… — бесцветно проронил Джироламо. — Ну а если он не справится?
— Тогда все останется как есть, а я буду уповать на мужа Фриды, на внуков, — мягко ответил Доменико, и в его голосе засквозила теплая усмешка. — Да бог с тобой, неужели ты ревнуешь, Джоммо?
В кабинете стало тихо, зазвенел хрусталь — похоже, братья устали ссориться. Лауро опомнился и оторвался от двери, цепенея от собственной дерзости, как вдруг Доменико снова заговорил, на сей раз увещевающе:
— Ну, не хмурься. В моем решении нет ничего нового. Это уже не раз случалось.
— Не припомню, — мрачно отозвался младший брат, а Доменико