иначе в том самом кармане кто-то пошарил.
Голос сделал паузу и вдруг тоже громко и от души рассмеялся:
— Черт возьми! Друг мой, похоже, я веду себя по-ребячески. С тобой куда проще быть честным. Но в одном ты ошибаешься. Я никогда и ничего не крал. Даже яблок из соседского сада. Мои почтенные родители были довольно скучными людьми и воспитали меня в глубоком уважении к чужому имуществу. — Вдруг шутливая нотка в Голосе истаяла. — Однако в своей честности я привык рассчитывать на взаимность. А меж тем много лет назад меня самого обокрали. И лучшие полжизни, когда люди заводят семью, растят детей или совершают подвиги, я потратил на поиски вора. Я уже почти разуверился в справедливости того торгаша, что заседает на небесах. Но, не скрою, я ошибался в нем. Он не слишком расторопен, но зато отменно аккуратен в долговых расписках. Оба моих должника явились ко мне одновременно. Один уже заплатил по счету. Дело за тобой.
Пеппо скривился:
— Полжизни? Сдается, половину вашей жизни назад я еще и на свет не родился. Когда ж это я успел вас обидеть?
Послышался звук двух шагов, и за подбородок юноши взялись пальцы, такие же бережные, как прежде.
— Не паясничай, Джузеппе, — мягко посоветовал Голос. — Я знаю, ты мнишь себя неуязвимым. Тебя уже не раз брали за горло, но тебе всегда удавалось вывернуться. Однако дело вовсе не в твоей особой удаче. Просто все прочие, тянущие руки за Наследием, не имели на него прав, потому и не могли тебя настичь. Но я — иное дело. Я — единственный наследник и последний Кормчий. И флейта сама пришла ко мне после всех своих скитаний. Ты думаешь, ее прежде не пытались украсть? Сотни раз. Но она всегда находит своего Кормчего. И меня она нашла, когда пришел срок. — Он помолчал, а потом добавил с каким-то почти болезненным удовлетворением: — А ты и не удивлен вовсе. Ты знал о Флейте, не отрицай… И не нужно разыгрывать случайную жертву чужой игры.
В интонациях говорившего вдруг прозвучал горячий надрыв, а Пеппо ощутил, как внутри затлевает никогда прежде не посещавшее его чувство.
— Так она теперь целая? — тихо спросил он. Запнулся на миг и вдруг отрезал: — Возьмите ее в руку.
— Что?
— Возьмите Флейту в руку. — Пеппо облизнул губы, все еще неуверенный, что не несет бессмыслицу. — И скажите, какая она.
В Голос же прокралась улыбка:
— Мне не нужно даже брать ее в руки. Я знаю на ощупь каждую ее линию. Она гладкая… прохладная… обманчиво хрупкая… невыразимо совершенная… Тебе не понять.
Лицо Пеппо вспыхнуло:
— Это вам не понять ее! Вы говорите о ней, как о хорошо выделанной деревяшке из лавки редкостей. А в моих руках она другая. Она теплая, ласковая, как девичья ладонь. Она живая. Потому что я — последний Гамальяно, и ее законный хозяин — я!
Он ждал ответного выпада, быть может издевки, а может, даже пощечины. Но по щеке снова прошлись бережные пальцы.
— Черт подери… — устало пробормотал Голос, а потом совсем неподалеку что-то заскрипело: похититель сел. Некоторое время он молчал, и Пеппо чувствовал, как задумчивый взгляд блуждает по его лицу А потом Голос заговорил иначе, сухо и ровно: — Вот что, Джузеппе. Я поступил до отвращения глупо, затеяв этот разговор. Нужно было закончить все раньше и не устраивать спектакля. Но мне отчего-то безумно захотелось узнать тебя. Я так долго тебя преследовал, метался от изнуряющей ненависти до вины. Я столько лет думал, что тебя больше нет… Но я узнал тебя сразу же, едва взглянув на тебя там, в Гуэрче. Ты танцевал на площади. Юный, азартный, беззаботный…
Мне никогда не забыть этого мига. Годы одиночества и потерь, годы ненависти пополам с самопожиранием… И вдруг ты… И вся моя утраченная семья словно взглянула на меня со старых портретов. Ожили, протянули руки, улыбнулись… Меня в одночасье отшвырнуло на десятилетия назад. И до боли захотелось, чтобы все это оказалось одним сплошным жутким сном. Сердце зашлось, до того потянуло рвануться к тебе. Посмотреть в твое лицо вблизи. Обнять их всех в тебе одном. Вырвать тебя из нужды, вернуть тебе все, чего ты был лишен…
К счастью, это было короткое помрачение. Я слишком далеко зашел. И пытаясь что-то изменить, я лишь возненавидел бы тебя еще яростнее за свою собственную слабость. Нет, пащенок. Никогда и ни в чем нельзя застревать на полпути. Жизнь все расставляет по местам. Я — последний из Клана. У Гамальяно не осталось иных наследников. Ты лишь ошибка, случайность, плод неразборчивости, прижитый в минуту похоти. А подобные очистки, даже с примесью благородной крови, не могут быть наследниками, как кожуре яблока, даже со срезом мякоти, все равно место в мусорной куче.
Пеппо, молча слушавший повествование Голоса, усмехнулся:
— Черт подери, да вы сущий поэт! Не угодно ли развязать мне руки и повторить последние две фразы?
А Голос холодно и спокойно отсек:
— Джузеппе, не мни, что мы на дуэли. Пора заканчивать этот фарс. Флейта у меня. Через двадцать лет она, наконец, у меня. А потому выяснять с тобой отношения мне совершенно ни к чему, даже если тебе хочется счесть меня трусом.
Пеппо не ответил на этот выпад. Он лишь медленно произнес:
— Вот оно что… На три куска одного пирога нас, оказывается, было четверо. Я и не догадывался о вашем существовании. — Он сжал слегка побелевшие губы. — Так зачем же на берегу вы представились мне как доктор Бениньо? Уж не стеснялись бы, раз мы с вами родня.
Голос мягко усмехнулся:
— А я все гадал, узнаешь ли ты меня. Глупо. Конечно, ты узнал. Пеппо…
Врач произнес это имя, словно пробуя на вкус, и замолчал. Юноша снова чувствовал, как взгляд блуждает по его лицу, будто растерянный и обессилевший путник, бесцельно бродящий неверными шагами. Ему захотелось резко дернуть головой и отогнать этот взгляд, как насекомое. Но он не шевелился, решив выдержать его наперекор содроганию.
— Я-то, быть может, и пащенок, но кровь остается кровью. А кто такой вы? И с какой стати так гордо называете себя моим именем, столько лет прячась под чужим? У вас свое-то есть?
Доктор издал глуховатый смешок:
— Я никогда не прятался под чужими именами, Пеппо. И разница между тобой и мной в том, что мое появление в роду Гамальяно — их собственная воля. Я годами пытался заслужить эту честь. Твой дед сам назвал меня своим сыном, хотя, видит бог, у