голосом, но девушка даже не оглянулась.
— ...А он просто забыл его надеть, просто забыл. Забыл, понимаете? И погиб. А я? Мне-то как? Как жить? Он не вернулся… и меня здесь оставил.
— Ромала, — более настойчиво позвал Люсин брат.
— Забыл… забыл… А я? — не успокаивалась Ромала.
Дима подошел и обнял ее, разворачивая к себе. Прижал горячую голову к своей груди.
— Успокойся, родная моя. Ну? Успокойся, — шептал он ей на ухо.
И у нее побежали слезы по щекам.
— Я люблю его, Дима, — тихо сказала девушка. — Я его люблю. Люблю! Люблю!!!
Она не просто заплакала, слезы ее будто взорвали, и они безудержным потоком текли по впавшим щекам и впитывались в рубашку парня. Он прижимал ее к себе, и лицо у него вздрагивало всякий раз, когда Ромала протяжно всхлипывала.
Обида. Вот что она чувствовала теперь. Обиду и боль. А еще пустоту и холод, пробегающий вдоль позвонков. Она вцепилась в Дмитрия, будто надеялась, что он может ее спасти. А он вдруг стал ее целовать. Мокрые щеки и глаза, и он даже не заметил, как встал и вышел из комнаты Измаил, а за ним Люся — тихо, бочком. Он сам не до конца осознавал, зачем это делает. Но в поцелуях и объятьях было столько жизни, в которой они оба нуждались. И даже не сразу понял, когда девушка стала ему отвечать. Она цеплялась за него, как за спасательный круг, и руки наконец-то стали горячими. Из глубин сознания шептала мысль о том, что парень, вроде бы как, не собирался не то что спать с Ромалой, а даже целоваться вот так затягивающе, пока не разберется с Анной. А куда именно затягивали сейчас поцелуи, было понятно обоим. Когда стало совсем невмоготу, Милославский всё же нашел в себе силы и оторвался от девушки. И даже оттолкнул ее от себя, когда она потянулась к нему вновь.
— Я… я… очень этого хочу, но… не вот так… по горячке, — кое-как прохрипел он дрожащим от возбуждения голосом.
Ромала очумело глазела на него, прижимая руки к пылающим щекам. Она, не оглядываясь, стала садиться мимо стула, и Дима быстро подхватил ее и пересадил на диван. Она всё еще озиралась безумными глазами и только теперь поняла, что именно едва не произошло. Щеки залились румянцем, и стало жарко. Если ее еще пару минут назад трясло от холода, то теперь всё тело горело, будто она сидела у костра. Там, где касались Димины руки, словно ожоги пламенели. Она провела рукой по лицу и заметила письмо. Оказывается, она его так и не выпустила из рук, несмотря ни на что. Глаза тут же наполнились слезами, она протянула письмо парню, тот чисто автоматически взял конверт и сел напротив. Сердце почему-то защемило.
Когда-то давно — десять лет назад — он мечтал, чтоб его любили вот так. Тогда и мысли его посещали какие-то геройские: дескать, умру, а она меня не забудет и ни на кого не променяет…
То, что из этого может получиться, он увидел сегодня. Этой демонстрации ему до конца дней хватит. Дмитрий впервые видел, чтоб с лица так сходили краски, чтоб в глазах, еще минуту назад спокойных, загоралось безумие. Как из них словно вытекала сама жизнь, и зрелище это было не для слабонервных, ей-богу! Не любовь — му́ка!
— Ромал, может, чай будешь, а? Горячий, с медом? Или с вареньем? Я у тебя в холодильнике видел банку с клубничным джемом, — сказал он, когда сердце перестало отбивать чечетку.
Она покачала головой и неожиданно попросила:
— Прочти письмо.
Парень уставился на нее. Читать письмо, которое даже не ему адресовано? Которое в принципе не предназначено для посторонних? Письмо любимой от погибшего парня?
— Ромал…
— Дим, знаешь, чего я боюсь больше всего? Безумия. Боюсь сойти с ума. Тогда я была так близка к этому… Даже вспоминать страшно. Сегодня и так… насыщенный день, не находишь? — и она усмехнулась уголком рта. — Я не требую от тебя выразительного чтения, но… но сама я не могу. Правда не могу… это ведь его рука… и часть его души…
Девушка больше не плакала, но в горле и без слез ворочался горячий, колючий булыжник, который ей не удавалось проглотить. Она даже глядела не на парня, а в окно. Дима смотрел на нее и вертел письмо в руках. В конце концов, он Александра не знал, не видел ни разу, и речь идет о простом письме, пусть и последнем…
Глава 31.
Дмитрий осторожно достал исписанный лист из конверта и начал читать:
«Привет, моя любимая Малышка. Хотя не привет, а здравствуй. Правду говорят: “Век живи — век учись: один черт дураком помрешь”… Это я к тому, что недавно узнал, что когда мы говорим “здравствуй”, то желаем здоровья, а если “привет”—просто приветствуем. Так что, здравствуй, моя любимая Малышка. Живи и здравствуй до ста лет. Я…— Дима запнулся на этом месте и повел шеей с досады —надеюсь, буду всё это время рядом. У меня всё как всегда. Муштра, муштра и еще раз муштра. День и ночь. Единственное, что меня здесь поддерживает, это твоя любовь. Я ее порой чувствую, как прикосновение, как дуновение ветра. Я тоже очень-очень тебя люблю и соскучился страшно.
Еще я должен тебе кое в чем сознаться. Ты была права, разлука слишком тяжело мне дается. Я переживаю за тебя. Нет, не в том смысле, что ты можешь полюбить другого, а что ты осталась без моей защиты. Да и мать с сестрой тоже одни без мужика остались… В общем, я подумал и решил скостить себе полгода, а получится — так и год. Знаю, что нужно сознаться, а боюсь, до ужаса. Как представлю, что ты станешь говорить в мой адрес, узнав ЭТО, аж мурашки по коже! Я напросился в Чечню…. Ты в обморок не упала? Еще не залила кипятком мое письмо? Сковородкой на него не замахнулась?—Дима не удержался и улыбнулся, глянул на Ромалу, та сквозь слезы улыбалась.—Нет, нет, здесь тихо. Спокойно. А вообще в горах очень красиво! Видела бы ты ущелье, где мы сидим!!! Дух захватывает! Мне и нужно здесь продержаться всего полгода. А там… Домой, к тебе, моя ненаглядная! Эх, прижать бы тебя к себе,