Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Сальвестро, не откажетесь выслушать мою исповедь?

Опустив голову и выставив локти, грубо продираясь через толпу, которую только жара римского лета способна разъять и раздробить на эти загромождающие дорогу рыхлые комья населения, он медленно направлялся в сторону проезда Алессандрины, не обратив внимания на приветственную волну, распространившуюся от Лучилло, когда он миновал ряды bancherotti, не затрагиваемый струей сварливости, катившейся вслед за ним, — Сальвестро, который снова стал беглецом. Он остановился на мосту. Среди носильщиков, шаркавших нога к ноге и тащивших через реку ящики, бочки, клети с голубями или яблоками, он был тоже носильщиком, но сбросившим с себя свой груз и обнаружившим, что тот преследует его — поклажа, мстящая за то, чего он не совершал. Преклонив вместе с Йоргом колена в темноте «Посоха», он стал ни разу не исповеданным исповедником приора.

— Я не буду первым, — сказал тот, — если глупость является грехом. Там, где сейчас стою я, некогда стоял великий полководец, которого его люди называли Львом.

— Я о нем слышал, — сказал Сальвестро.

Ему было непривычно слышать так близко от себя голос, не видя говорящего. Их головы едва ли не соприкасались.

— Не перебивайте, — сказал Йорг. — Этот Лев тоже видел, как то, к чему он больше всего на свете стремился, тонет и исчезает под волнами. Дьявол тоже творит чудеса. Вы, Сальвестро, стали моим чудом. Вы стали булавкой, с помощью которой я смог выковырять моих братьев из их разбитой скорлупы. Вы были посланным мне чудом… — После этого он начал перескакивать с одного на другое. Остров и их путешествие в Рим обрисовывались в темноте спальни, но фрагментарно, причем и сами эти фрагменты обтрепывались, распускали нити в преамбуле приора. — Но я оказался глупцом, — продолжал он. — Глупость есть грех, что я с готовностью признаю. Вы видели, как смеются теперь надо мной братья? Другие просители тоже надо мной насмехаются, хотя этот праведник Ханс-Юрген норовит это отрицать и приписывать мне глухоту. Они, мол, просто смеются. На меня наложена епитимья насмешек. Раньше я был слеп. И лишь теперь я прозрел.

Здесь он остановился, и Сальвестро задумался, не следует ли что-нибудь сказать. Он услышал, как приор шевельнулся на коленях, возможно, придвигаясь к нему.

— Я знаю об испытаниях, выпавших на вашу долю, прежде чем вы привели нас сюда, — негромко сказал Йорг. — На острове. Ханс-Юрген думает, что мне об этом ничего не известно. Я полагал, что вы посланы нам, дабы оказать помощь в наших трудах, и это еще бóльшая глупость с моей стороны… Все было в точности наоборот. Наша церковь разрушилась, чтобы принять вас, Сальвестро. Это было для вас, а не для нас. Мы были вашим последним испытанием, понимаете? Иногда я вижу небольшой огонек, подобный пламени свечи, мерцающий и далекий. Это ваша душа, но та, какой она станет. Я это знаю. Мы друг для друга самое суровое испытание — вы и я.

Последовала короткая пауза, в течение которой Сальвестро опять спорил с собой, следует ли ему что-нибудь сказать.

— Как это случится? И когда?

— Когда вы приведете нас обратно, дорогой Сальвестро, — ответил Йорг. — Когда вы доставите нас домой.

Итак, был он, замок Святого Ангела, изрезанный бойницами и грузно осевший на своем фундаменте. Под ним проходил запруженный народом мост, и на этом мосту стоял Сальвестро. Он облокачивался на парапет в том самом месте, где они с Бернардо когда-то видели Вульфа, Вольфа и Вильфа, озорничавших внизу среди паломников. Теперь этой троицы не видно было в ночлежке вот уже несколько недель. Сальвестро искал их среди нищих и сорванцов, мельтешивших на речном берегу. Лодчонки высыпáли на пристань своих пассажиров и их поклажу, кренясь в небрежной хватке темно-зеленой и стеклянно отблескивающей воды. То был замок Присевшей Жабы и мост Плетущихся Паломников, а под ними катилась набухавшая река, твердившая им завтра, завтра, завтра… Он покинул свой пост и без всякой цели, неведомо куда, зашагал по улицам Парионе. Он шел, должно быть, несколько часов, но, казалось, сама бесцельность пути неизбежно направляла его к реке и затем вдоль нее, на запад, в сторону Борго, потому что завтрашних дней больше не было. Завтра их здесь не будет, а он так и не сказал об этом отцу Йоргу. День казался нескончаемым.

В конце виа деи Синибальди на высокой крупноячеистой корзине с грушами восседал краснолицый коротышка, который обильно потел и утирал лоб. Сальвестро присел в тени напротив. Они с коротышкой молча переглядывались. Вскоре появился напарник коротышки, и оба поволокли корзину, ухватив ее с двух сторон. Вот и все. Мимо прошли какие-то женщины и уставились на Сальвестро, сидящего на земле в своем пышном наряде. Женщины приостановились, словно чего-то ждали. Одна что-то приглушенно сказала, а другая рассмеялась. Над ним? Чего они ждали? Стайки мальчишек с собакой?

Нет. Хотя собака и обнюхала ему ногу. Сальвестро погладил ее по голове, и все они исчезли с улицы. Он потер колени и встал на ноги. До ночлежки оставалось всего полсотни ярдов. Старый фонтан. Разрушенная стена. Дверь и недра постоялого двора за ней. Ему надо было только доставить свое послание и уйти. Армии солнца изгонялись с виа деи Синибальди удлиняющимися копьями почти вечерних теней. Дымоходы, веревки для просушки белья и парапеты бросали наземь мечи и щиты теней. Сальвестро двинулся к ночлежке. Мимо прошли двое. Они вели мула.

Лаппи, казалось, укрылся в какой-то другой части здания, потому что разнообразные альковы и ниши, где он имел обыкновение прятаться в засаде, поджидая своих нервных постояльцев, были пусты. Сальвестро стал выискивать его у лестниц по обе стороны коридора. Свет от двери простирался лишь футов на двадцать, а дальше приходилось двигаться на ощупь, осторожно перебирая ногами и вытянув руки в обе стороны. Штукатурка осыпалась от прикосновений и с шуршанием падала на плиты пола. Башмаки Сальвестро размалывали ее в пыль. Вскоре его пальцы наткнулись на дерево: дверь в спальню. Она была открыта. Ни огонька. И ни единого звука. Он осторожно вошел, нашаривая трутницу и свечи, хранившиеся рядом с сундуком. Дверь должна была быть закрыта, думал он, медленно продвигаясь во тьме. Раз никто не охраняет их имущество, то дверь… Последовал ничтожнейший звук, слабейшее колебание воздуха, невидимое, не поддающееся разгадке. Сплошная стена мускулов, казалось, ударила Сальвестро по голове и туловищу, приподняла и швырнула на пол, вышибив из него дыхание. Он ошеломленно приподнял голову. Мозолистая рука зажала ему рот.

Момент ясности присутствует где-то здесь.

Здесь имеются коридоры и проходы, изгибы и углы, пятна, лестницы, свойственные этому зданию труднопреодолимые препятствия. Но ясность среди этих координат, среди этой утратившей силу географии обнаружится. Он внутри всего этого, и темнота отнюдь не служит подспорьем.

Трое человек загораживают проход к задней спальне. Затруднение. Он отодвигается в сторону, поднимается по лестничному пролету, он думает о проходе поверх нависающего этажа и движется тихо, с необходимой скромностью. Ничто пока не ясно.

Дверь. Та самая дверь? Конечно да. Здесь-то и жди, чтобы появилась ясность, имеющая форму Сальвестро и ни о чем не подозревающая. Он обставляет темноту запомнившимися подробностями: тюфяки, сундуком, столбами (махать шпагой — исключено), сумасшедшим стариком, которого сейчас здесь нет. Он услышал бы его дыхание и шелест одежды. Никого здесь нет. Кроме него, Руфо. Руфо ждет.

Вскоре последует ужасная резня, паника и борьба, кровь и моча потекут в штаны…

Давай-ка обойдемся без этого. Вот и шаги, вторгающиеся в область его внимания и приближающиеся к его вздыбленной ярости, их можно сосчитать — двадцать два. Теперь он стоит в двери. Скрутить его первым делом? Да, но на всякий случай и придушить. Проткнуть ему брюхо и горло и уйти. Когда Руфо совершает нечто подобное, он не вполне является самим собой — совпадает с тем, кто набрасывается и колет, но не тот же самый. Это произошло, это уже случилось, уже готово. Он уходит и оставляет свою жертву корчиться в луже крови. И оставляет убийцу предаваться размышлениям над трупом. Теперь успокойся. Кто-то проходит мимо него по ступенькам. Кто-то беснуется в задней части здания: «Вон! Вон отсюда, варвар!» Мягкий и гаснущий солнечный свет снаружи ослепляет после той темноты, в которой он устроил свою засаду, дни, а то и годы тьмы, а теперь этот опаляющий свет, пропитанный римским зноем.

Здоровяка он будет ждать там же, где ждал его сотоварища. Можно будет даже поспать. Кто-нибудь обнаружит труп, раздадутся крики, которые приведут его к обычной для таких случаев омерзительной маленькой толпе. Бесформенную массу вынесут на одеяле, чтобы ее обследовал судья или кто-нибудь из его людей. Последуют краткие формальности со стороны городских властей. Кто-нибудь мертвеца опознает.