Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Ваше святейшество? — Перед ним стоит Боккамацца, чья широкая грудь так и распирает кожаную куртку. Лев жестом приглашает его говорить дальше. — Загонщики почти уже… — Фраза повисает в воздухе неоконченной.

— Что?

Секунду он пребывает в недоумении, потом понимает. Ну да, пришло время финала. Его великолепной проделки. Он подносит к глазу свою трубу. Собак ловят и сажают на привязь. Слуги собирают поздние кроличьи тушки из кровавых лужиц, усеивающих луг. Вич и Фария выглядят неприметными среди двадцати или около того охотников, подтянувшихся ближе друг к другу, — некая смутная реакция на побег оленя. Появляется спина Боккамаццы — огромный кожаный занавес, пересекающий поле зрения смотрящего в трубу Льва. Он фыркает и подавляет смешок. Охотники глядят на Боккамаццу, потом на него самого, когда Боккамацца указывает на оставшийся у них за спиной холмик. Лев поднимается на ноги, и его обдает волна нестройных одобрительных возгласов. За первой волной следует вторая, в которой слышатся ироничные и, возможно, насмешливые нотки — их, собственно, привносят Биббьена и Довицио, с новой силой размахивающие подзорными трубами и колотящие себя по грудным клеткам, обложенным подушками. Осторожными шажками он спускается с возвышения, принимает у поджидающего слуги рог и копье, затем направляется к товарищам по охоте. В воздух взмывает третья, наполненная множеством различных нюансов, волна приветствий, рассеиваясь на породившие ее составляющие: здесь и восторг, и насмешливость, и формальная вежливость, и неясные упреки в долгом промедлении, ныне наверстываемом. Теперь поле принадлежит Папе.

— Давайте возблагодарим Господа за этот чудесный день, за эту охоту, — начинает он, приближаясь.

Они образуют вокруг него полумесяц. Позади них он видит исчезающего в лесу Боккамаццу. Говорит о щедрости Господней, пряча смешок за неубедительным чихом, затем продолжает, указывая на Вича и Фарию, которые жмутся в задних рядах:

— Завтра начинаются поиски зверя куда более странного, нежели те, с которыми мы имели дело сегодня. Наши возлюбленные союзники дон Маноло и Фернандо Католический, через присутствующих здесь своих доверенных представителей, доктора Фарию и дона Херонимо де Вича, торжественно поклялись доставить своему Папе животное…

Вскоре маленькая аудитория Льва улавливает его настрой, пересмеиваясь по мере того, как описание указанного животного меняется и воображаемые звери начинают буйствовать перед их мысленными взорами, шлепая и хлопая своими причудливыми отростками и невероятными конечностями. Слуги разносят холодные закуски и чаши вина. Всем все это очень нравится, за исключением, быть может, послов. Ты думаешь, что я дурак, думает Папа, перехватывая взгляд Вича. Он улыбается и помахивает своим охотничьим рогом.

За можжевеловыми кустами, за расположенными позади них зарослями цветущей бузины, за чащей теряющих листву ясеней, находящейся позади можжевельника и бузины… Короче говоря, в настоящем лесу Боккамацца продирается, цепляясь краями одежды через подлесок, уклоняется от поваленных стволов, высматривает чреватые вывихом лодыжки провалы, укрытые обманчивым налетом гниющей палой листвы, время от времени поглядывает вверх, на клочки предвечернего неба, которые из лесного полумрака представляются более яркими, и добирается до той самой ямы. Вокруг нее вразвалку сидят его люди. Животное сопит и вертится, словно бы гоняясь за собственным хвостом.

— Готовы? — спрашивает он.

— Он стер с себя почти всю краску, — усталым голосом отзывается один из его людей.

— Ну так нанесите новую, — отрезает Боккамацца.

Люди переглядываются.

— Да просто облейте его отсюда, сверху. Ну же. За дело…

Животному не нравится, что на него льют краску. Оно начинает злиться.

— …и хотя мало что в облике человека или зверя все еще способно удивить Папу, за исключением, возможно, действий его предшественников, — (осторожный смех слушателей), — я признаюсь, что изумлен открытием подобного зверя, причем не в пустынях Индии или Африки, не в жарких и тлетворных топях Нового Света, не в какой-либо из всех этих невообразимых территорий, принадлежность которых — это ни для кого не секрет — будет определена по получении этого существа… от Португалии или от Испании? Напряженность нашего ожидания безгранична, почти непереносима, и, чтобы еще сильнее подогреть эти страсти, Господь, а может быть, и дьявол, послал нам, ну… — Он воздевает руки в бессильном приятии своей удачи. — В общем, пускай мое радостное изумление станет теперь и вашим…

Собрание дает знать о своем возбуждении и щекочущем нервы недоумении — гости искоса поглядывают на двоих посланников, принужденных изображать, будто посвящены в смысл шутки (в чем бы она ни заключалась), кивая и любезно улыбаясь. Папа подносит рог к губам. Сдавленное пуканье тонкой струйкой взмывает к небесам и переносится легкими зефирами через луг и лесные заросли, чтобы в конечном итоге усладить слух Боккамаццы. Папа ждет. Все они ждут. Те же легкие зефиры колышут верхние края парусины, покачивают окровавленные и оставшиеся чистыми травинки, охлаждают лбы зрителей, теперь напряженно глядящих в сторону леса, улетают дальше. Из чаши раздаются невнятные хрустящие звуки. Они становятся громче и отчетливее: это ломаются ветви и все такое. Вникать в подробности не стоит, потому что мгновение спустя животное предстает как на ладони, а в следующий миг и все охотники, и стоящие позади них слуги, и соколятники, и работники птичника умолкают и под каждым из этих изборожденных морщинами, усеянных каплями пота или остуженных зефирами лбов беззвучно развертывается один и тот же вопрос: что это за зверь?

Начать можно с того, что он большой. Нет, не с корову величиной, но, уж конечно, больше козла. Он неподвижно стоит в пятидесяти ярдах — то ли большой, то ли толстый, то ли до неприличия мускулистый, а следовательно, опасный. Позволим себе назвать его опасным и пояснить, что определение это обманчиво, потому что он при этом выглядит еще и смешным, забавным, что вскоре и подтверждается реакцией охотников (за исключением двоих послов). Боккамацца, осторожно появляясь среди деревьев, видит, что несколько приглашенных согнулись пополам от смеха. Кардинал Корнаро вообще упал наземь. Зверь серый — это тоже важно — и очень щетинистый. Все больше охотников падают на землю и катаются по траве, захлебываясь от хохота. То ли это злит зверя еще больше, то ли всему виною краска, то ли он просто зол от природы. Так или иначе, у него есть клыки. И кажется, что, начав с неподвижности, он менее чем за две секунды развивает необычайную скорость, когда и к Боккамацце, и ко Льву одновременно является одна и та же мысль: что это большой, щетинистый, опасный, злой зверь и что он устремляется в самую гущу смеющихся и не смеющихся (двоих послов) идиотов, вооруженный зубами, клыками и — возможно, об этом следовало упомянуть раньше — рогом, сидящим на кончике его носа. Дикий кабан, но с дополнениями.

Зверя заносит, он легким галопом выписывает кружок, затем набирает скорость и снова несется вперед. Рог раскачивается и содрогается, явно прикрепленный не матушкой-природой, а какой-то иной силой. Возможно, клеем. Зверя снова заносит, словно бы он не может двигаться по прямой… Уж не пьян ли он?

Нет, он просто пытается отцепить от своего безупречного рыла этот нелепый деревянный выступ, вернуться в лес и снова сопеть то там, то сям, выкапывая корни и наводя ужас на лесную живность, готовясь пожирать ее зимой. Кабана не очень-то занимают эти палкообразные существа, которые теперь решили за ним гоняться (как они сами считают) или же прятаться от кабана за его хвостом (как считает кабан), возглавляемые слегка пузыреобразной особью с растущей изо лба трубой. Утешительная кабанья мысль: ты никогда не одинок в своем унижении, даже в таком редкостном, как вынужденное ношение постороннего, нежеланного предмета, прилепленного к своей голове. Всегда находится кто-то…

Амалия.

Опять. Это же так ясно, как мог он этого не видеть? Не медведь не волк и — сгинь, самая мысль! — не лиса. Руфо, должно быть, сейчас их убивает. Сказать ему позже. Не замерзла, не умерла от голода, не утонула в болоте. Нет, нет, нет… Кабан. Это кабан вспорол ее своими клыками где-то под Прато. Ему нет никакого дела до своей смеющейся и перешучивающейся аудитории, которая вытянулась в процессию позади него, пока он пыхтит, преследуя свою добычу; сейчас как дуну-плюну… Кабан мчится к парусине, там пересекает диск, которым сейчас ограничено его зрение, теряется, появляется снова, опять теряется, так что Лев мечется то влево, то вправо, то вверх, то вниз по полю, он слегка задыхается, пухленькая Аталанта, отец предупреждал меня о тучности… потом откуда-то сзади раздаются громкие крики, идиоты, затеяли скандировать, подзуживаемые Биббьеной и Довицио: «Толстяк, вперед! Свершится кара! Неистов девственника гнев!» Он наступает, держа копье высоко над головой, чтобы острие отблескивало на солнце, прежде чем ринуться вниз, так чтобы зверь его увидел, — да, вот он, зверюга, запутался в парусине, пытается вырваться, но безуспешно, — чтобы он знал, кто держал в руке и направлял сталь мщения: Лев. Убийца убийцы беззащитной Амалии. Скрученный, стреноженный тканью, измазанной серой краской, кабан начинает пронзительно визжать. Лев упирает копье в мускулистый бугор его холки. Запомни, что это сделал я, внушает он запутавшемуся зверю. И расскажи об этом Господу, когда Его увидишь.