Кормили в Озерковской тюрьме только раз в день. Каждому заключенному в этом «военном» районе полагалось V фунта хлеба и разливательная ложка так называемого супа. Этот суп изготовлялся нашим «действительным коммунаром» на дворе тюрьмы в походной кухне. Сначала в котел вливалось несколько ведер воды, а затем в эту воду бросалось на всех 150–170 человек или один заяц, что бывало весьма редко, а чаще всего 3–4 пригоршни мелкой рыбы и щепотка какой-нибудь крупы. Навара от такого ничтожного количества, конечно, не получалось никакого, и вода оставалось водою, только более горячею и мутною с плавающими, еле заметными кусочками зайца или рыбы. Получить большой кусочек являлось великим счастьем, понятным лишь для голодающего долгое время человека. Я до сих пор не могу забыть сияющего лица моей дочери, с каким она показала мне однажды в окошечко двери чашку своего супа, в котором плавала «целая» половина рыбешки-снетка.
Но бывали дни, впрочем, нечасто, когда продуктов не было и на фронте, или они до тюрьмы не доходили; тогда уж действительно приходилось довольствоваться ничем. Для тех, кто получал приношение из дому, эти дни проходили незаметно, но для многих, в том числе и для нас, они являлись очень ощутительными. Моя жена поэтому старалась всяческими способами восполнять отсутствие нашего питания. Мне вспоминается, что раза два, когда нас водили в Шувалово в баню, нам удалось набрать на быстром ходу несколько листков свежей крапивы и сварить из нее в жестянке из-под консервов довольно вкусные щи. Очень помогла нам в те дни и способность моей жены к рисованию. Она была талантливая портретистка и сделала несколько очень удачных набросков карандашом с заключенных с нею дам. Это заметили караульные красноармейцы и один за другим стали просить нарисовать и их, предлагая по фунту хлеба, а иногда и больше за такой портрет.
Художественные сеансы происходили обыкновенно в маленькой кухне при тюрьме, где имелся водопроводный кран и куда иногда допускались заключенные для утреннего умывания. В один из дней ее моделью захотел быть и сам комендант Обмочкин. Комендант был из заводских рабочих, очень груб и криклив, притворяясь строгим, но в действительности был не скверный человек: под грубой оболочкой у него скрывалось жалостливое сердце. Я вспоминаю, как однажды, когда одного из наших заключенных с баронской фамилией революционный трибунал приговорил за бегство к немедленному расстрелу, только благодаря лишь усиленному вмешательству коменданта и его связям удалось этот срок оттянуть на 48 часов, а затем и спасти жизнь осужденному. Идя на суд, барон совершенно не ожидал такого сурового приговора. Обыкновенно невоенного «буржуя», каким он и являлся, приговаривали за простое намерение бежать лишь к бессрочным или очень долгим годам тюремного заключения. Но тот забывал, что он был барон, о чем было известно и чекистам, и к тому же имел несчастие служить для видимости в одном советском учреждении и числился там даже членом какой-то «тройки». Все, что прощалось уголовным, даже преступникам из простого народа, было поставлено в громадную вину титулованному советскому служащему. Жуткие были эти минуты, когда приговоренного к смерти привели под усиленным конвоем из трибунала, выделили от нас, остальных, и заперли в маленький карцер по соседству с тремя другими смертниками. Но особенно невыносимыми они стали для нас под вечер, когда уже наступал срок казни и когда, несмотря на все хлопоты коменданта, председатель трибунала, злобный эстонец, упорствовал и не соглашался на отсрочку.
– Давайте все вместе помолимся, каждый про себя, за несчастного, – сказала в тот час Лаппо-Данилевская.
Вся их женская камера поднялась тогда со своих нар, и все стали тихо молиться. И эта искренняя молитва всех за одного действительно помогла. В тот поздний вечер барона не казнили, а под утро хотя его и увезли, но не на казнь, а в Гатчино, где имелся какой-то высший трибунал, заменивший осужденному расстрел пожизненным заключением.
Тот же комендант Обмочкин по усиленной просьбе жены, в полное изъятие из правил, разрешил мне провести один час пасхальной ночи со своей семьей в их женской камере. Я живо помню эти минуты, полные особого непередаваемого настроения, и навсегда останусь за них благодарным коменданту.
Но первый день Пасхи принес нашей семье не только эту, но еще и другую, громадную радость, о которой мы тогда не могли и мечтать. Именно в этот день наше затерянное в Озерковской тюрьме положение окончилось, и мы неожиданно получили первую передачу из дому. И этот маленький пакетик с 3 яйцами, 3 кусками хлеба и плиткой шоколада принес не кто-либо иной, а наша дорогая «Пеллинка», мадемуазель Жаккар, воспитательница моей дочери, ставшая уже давно совершенно родной в нашей семье. Как швейцарская подданная она тогда не захотела бежать с нами, а самоотверженно решила оставаться до последней крайности в нашем имении, надеясь в качестве иностранки сохранить нам хоть голые стены усадебного дома, обстановку которого, за исключением ее комнат, большевики уже успели давно вывезти.
Имение мое находилось далеко от Петрограда, почта туда уже не ходила, и узнать, что мы вместо заграницы очутились в Озерковской тюрьме, по нашему убеждению, она никак не могла. Тем более сильной была наша радость от ее столь неожиданного появления. Мы уже давно старались известить кого-нибудь из наших родных или Ивана Петровича Флорина о нашей неудаче, но все не находили подходящего способа. Наконец нам в этом помог красноармейский офицер Кольцов, столь заботливо подкармливающий меня в самые тяжелые голодные дни. Он уже подвергался допросам, и таким заключенным каждый раз с особого согласия следователя разрешались свидания. К Кольцову на свидания приезжала всегда его сестра, жившая в Петрограде совсем близко от того дома, где занимал комнатку Флорин. Сестра по просьбе брата сейчас же согласилась сходить к Ивану Петровичу и рассказать ему лично о нашем положении. Так она, по словам Кольцова, и сделала. Но проходили дни и недели, а к нам из Петрограда никто не являлся, и у меня возникло предположение, что самого Флорина успели также арестовать ввиду его знакомства с нами и с портнихой. Напасть на след их обоих чекистам было необычайно легко, так как комиссар-провокатор знал не только их имена, но и квартиры, где те жили. К счастью, Чека их оставила в покое, вероятно, зная заранее, что взять с них было нечего. Как я узнал впоследствии, сам Флорин в те дни особенно голодал и помочь нам даже ничтожным питанием был не в состоянии. К тому же у него не было и денег на дорогу в Озерки. Он был в полном отчаянии и, не зная как быть, решил обо всем уведомить мадемуазель Жаккар и ждал только «оказии», чтобы отправить письмо ей в деревню, так как почта давно не действовала. Этой оказии пришлось ему ждать очень долго, но она все же неожиданно явилась в лице близкой к нам крестьянки, «случайно» оказавшейся в Петрограде и также «случайно» зашедшей в наше прежнее жилище и именно в то время, когда постоянно отсутствующий Флорин был, к счастью, дома. Только не ранее чем через месяц наша «Пеллинка» получила через крестьянку печальное известие и сейчас же полетала в Петроград, а оттуда в Озерки. Не буду говорить, каких ужасных испытаний стоил ей этот великодушный порыв.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});